Сатиры. Письма. Эпиграммы. Из Анакреона

Слышав я важну твоей печали причину,
⁶⁵ Позволь уж мне мою мысль открыть и советы;
А ведай притом, что я лукавых приметы —
Лесть, похлебство[91] — не люблю, но сердце согласно
С языком: что мыслит то, сей вымолвит ясно.
Благородство, будучи заслуг мзда,[92] я знаю,
⁷⁰ Сколь важно, и много в нем пользы признаваю.[93]
Почесть та к добрым делам многих ободряет,
Когда награду в себе вершенных являет.
(Сыщешь в людях таковых, которым не дивны
Куча золота, ни дом огромный, ни льстивный
⁷⁵ На пуху покой, ни жизнь, сколь бы ни прохладна, —
К титлам, к славе до одной всяка душа жадна.)
Но тщетно имя оно,[94] ничего собою
Не значит в том, кто себе своею рукою
Не присвоит почесть ту, добыту трудами
⁸⁰ Предков своих. Грамота, плеснью и червями[95]
Изгрызена, знатных нас детьми есть свидетель —
Благородными явит одна добродетель.[96]
Презрев покой, снес ли ты[97] сам труды военны?
Разогнал ли пред собой враги устрашенны?
⁸⁵ К безопаству общества расширил ли власти
Нашей рубеж? Суд судя, забыл ли ты страсти?[98]
Облегчил ли тяжкие подати народу?
Приложил ли к царскому что ни есть доходу?
Примером, словом твоим ободрены ль люди
⁹⁰ Хоть мало очистить злых нравов темны груди?
Иль, буде случай, младость в то не допустила.
Есть ли показаться в том впредь воля и сила?[99]
Знаешь ли чисты хранить и совесть и руки?
Бедных жалки ли тебе слезы и докуки?
⁹⁵ He завистлив, ласков, прав, не гневлив, беззлобен,
Веришь ли, что всяк тебе человек подобен?[100]
Изрядно можешь сказать, что ты благороден,
Можешь счесться Ектору или Ахиллу[101] сроден;
Иулий и Александр,[102] и все мужи славны
¹⁰⁰ Могут быть предки твои, лишь бы тебе нравны.
Мало ж пользует тебя звать хоть сыном царским,
Буде в нравах с гнусным ты не разнишься псарским.[103]
Спросись хоть у Нейбуша,[104] таковы ли дрожжи
Любы, как пиво, ему, — отречется трожжи;
¹⁰⁵ Знает он, что с пива те славные остатки,
Да плюет на то, когда не, как пиво, сладки.
Разнится — потомком быть[105] предков благородных
Или благородным быть. Та же и в свободных[106]
И в холопях течет кровь, та же плоть, те ж кости.
¹¹⁰ Буквы,[107] к нашим именам приданные, злости[108]
Наши не могут прикрыть; а худые нравы
Истребят вдруг древния в умных память славы,[109]
И, чужих обнажена красных перьев, галка[110]
Будет им,[111] с стыдом своим, и смешна и жалка.
¹¹⁵ Знаю, что неправедно забыта бывает[112]
Дедов служба, когда внук в нравах успевает,
Но бедно блудит наш ум, буде опираться
Станем мы на них одних. Столбы сокрушатся.[113]
Под лишним те бременем, если сами в силу
¹²⁰ Нужную не приведем ту подпору хвилу
Светлой воды[114] их труды ключ тебе открыли,
И черпать вольно тебе, но нужно, чтоб были
И чаши чисты твои, и нужно сгорбиться
К ключу: сама вода в рот твой не станет литься.
¹²⁵ Ты сам, праотцев твоих[115] исчисляя славу,
Признал, что пала она и делам и нраву[116]:
Иной в войнах претерпел нужду, страх и раны,
Иным в море недруги и валы попраны,
Иной правду весил тих, бегая обиды, —
¹³⁰ Всех были различные достоинства виды.
Если б ты им подражал, право б мог роптати,
Что за другими тебя и в пару не знати.
Потрись на оселку, друг,[117] покажи в чем славу
Крови собой — и твою жалобу быть праву.
¹³⁵ Пел петух,[118] встала заря, лучи осветили
Солнца верхи гор — тогда войско выводили[119]
На поле предки твои, а ты под парчою,
Углублен мягко в пуху телом и душою,
Грозно соплешь, пока дня пробегут две доли;
¹⁴⁰ Зевнул, растворил глаза, выспался до воли,
Тянешься уж час-другой, нежишься, сжидая
Пойло, что шлет Индия[120] иль везут с Китая[121];
Из постели к зеркалу одним спрыгнешь скоком,
Там уж в попечении и труде глубоком,
¹⁴⁵ Женских достойную плеч[122] завеску на спину
Вскинув, волос с волосом прибираешь к чину[123]:
Часть над лоским лбом[124] торчать будут сановиты,
По румяным часть щекам, в колечки завиты,
Свободно станет играть, часть уйдет за темя
¹⁵⁰ В мешок. Дивится тому строению племя
Тебе подобных[125]; ты сам, новый Нарцисс, жадно
Глотаешь очми себя.[126] Нога жмется складно
В тесном башмаке твоя, пот с слуги валится,[127]
В две мозоли и тебе[128] краса становится;
¹⁵⁵ Избит пол, и под башмак[129] стерто много мелу.
Деревню взденешь[130] потом на себя ты целу.
Не столько стало народ[131] римлянов пристойно
Основать, как выбрать цвет и парчу и стройно
Сшить кафтан по правилам щегольства и моды[132]:
¹⁶⁰ Пора, место и твои рассмотрены годы,
Чтоб летам сходен был цвет,[133] чтоб, тебе в образу,
Нежну зелень в городе не досажал глазу,
Чтоб бархат не отягчал в летню пору тело,
Чтоб тафта не хвастала среди зимы смело,
¹⁶⁵ Но знал бы всяк свой предел, право и законы,
Как искусные попы всякою дни звоны.
Долголетнего пути в краях чужестранных,
Иждивений и трудов тяжких и пространных
Дивный плод ты произнес. Ущербя пожитки,
¹⁷⁰ Понял, что фалды должны тверды быть,[134] не жидки,
В пол-аршина глубоки[135] и ситой подшиты,
Согнув кафтан, не были б станом все покрыты;[136]
Каков рукав должен быть, где клинья уставить,
Где карман, и сколько грудь окружа прибавить;
¹⁷⁵ В лето или осенью, в зиму и весною
Какую парчу подбить пристойно какою;
Что приличнее нашить: сребро или злато,
И Рексу[137] лучше тебя знать уж трудновато.
В обед и на ужине[138] частенько двоится
¹⁸⁰ Свеча в глазах, часто пол под тобой вертится,
И обжирство тебе в рот куски управляет.
Гнусных тогда полк друзей тебя окружает,
И, глодая до костей самых, нрав веселый,
Тщиву душу и в тебе хвалит разум спелый.
¹⁸⁵ Сладко щекотят тебе ухо красны речи,
Вздутым поднят пузырем,[139] чаешь, что под плечи
Не дойдет тебе людей все прочее племя.
Оглянись, наместников[140] царских чисто семя,
Тот же полк, лишь с глаз твоих — тебе уж смеется,
¹⁹⁰ Скоро станет и в глаза: притворство минется,
Как скоро сойдут твоих пожитков остатки.
(Боюсь я уст, что в лицо точат слова сладки.)
Ты сам неотступно то время[141] ускоряешь:
Из рук ты пестрых пучки бумаг[142] не спускаешь
¹⁹⁵ И мечешь горстью твоих мозольми и потом
Предков скопленно добро. Деревня за скотом[143]
Не первая уж пошла в бережную руку
Того, кто мало пред сим кормился от стуку
Молота по жаркому в кузнице железу.
²⁰⁰ Приложился сильный жар[144] к поносному резу,
Часто любишь опирать[145] щеки на грудь белу,
В том[146] проводишь прочий день и ночь почти целу.
Но те, что стенах твоей[147] на пространной салы
Видишь надписи, прочесть труд тебе немалый;
²⁰⁵ Чужой глаз нужен тебе и помощь чужая
Нужнее, чтоб знать[148] назвать черту, что, копая,[149]
Воин пред собой ведет, укрываясь, к валу;
Чтоб различить, где стены часть одна помалу[150]
Частым быстро-пагубных пуль ударом пала,
²¹⁰ Где, грозно расседшися, земля вдруг пожрала;
К чему тут войска одна часть в четверобочник
Строится; где более нужен уж спомочник[151]
Редким полкам[152] и где уж отмененны силы[153]
Оплошного недруга надежду прельстили.
²¹⁵ Много вышних требует[154] свойств чин воеводы
И много разных искусств: и вход, и исходы,
И место,[155] годно к бою, видит одним взглядом;
Лишной безопасности[156] не опоен ядом,
Остр, проницает врагов тайные советы,
²²⁰ Временно предупреждать удобен наветы;
О обильности в своем таборе печется[157]
Недремительно; любовь ему предпочтется
Войска, чем[158] страшным им быть и вдруг ненавидим;
Отцом невинный народ[159] зовет, не обидим
²²⁵ Его жадностью, — врагам одним лишь ужасен;
Тихим нравом и умом и храбростью красен;
Не спешит дело начать; начав, производит
Смело и скоро — не столь бегло Перун сходит,
Страшно гремя; в счастии умерен быть знает,
²³⁰ Терпелив в нужде, в бедстве тверд, не унывает.
Ты тех добродетелей, тех чуть имя знаний
Слыхал ли? Самых числу дивишься ты званий,
И в один все мозг вместить смертных столь мнишь трудно,
Сколь дворецкому не красть иль судье — жить скудно.
²³⁵ Как тебе вверить корабль?[160] ты лодкой не правил,
И хотя в пруду твоем лишь берег оставил,
Тотчас к берегу спешишь: гладких испугался
Ты вод.[161] Кто пространному морю первый вдался,
Медное сердце[162] имел; смерть там обступает
²⁴⁰ Снизу, сверху и с боков; одна отделяет
От нея доска,[163] толста пальца лишь в четыре, —
Твоя душа требует грань с нею[164] пошире;
И писана смерть тебя дрожать заставляет,
Один холоп лишь твою храбрость искушает,
²⁴⁵ Что один он отвечать тебе не посмеет.
Нужно ж много и тому, кто рулем владеет,
Искусств и свойств, с самого укрепленных детства,[165]
И столь нужней те ему, сколь вящи суть бедства
На море, чем на земле. Твари господь чудну
²⁵⁰ Мудрость свою оказал, во всех неоскудну
Меру поставя частях мира и меж ними
Взаимно согласие; лучами своими[166]
Светила небесные, железце, немногу
От дивного камня взяв силу, нам дорогу
²⁵⁵ Надежную в бездне вод показать удобны;
Небес положение на земле способный
Бывает нам проводник и, когда страх мучит
Грубых пловцов, кормчего искусного учит
Скрытый камень миновать иль берег опасный,
²⁶⁰ И в пристань достичь, где час кончится ужасный.[167]
Недруга догнать, над ним занять ветр способный[168]
И победу исхитить, вступя в бой удобный, —
Труд немалый. На море, как на земле, те же
Прочи вождев должности: тебе еще реже
²⁶⁵ Снилась трубка и компас,[169] чем строй и осада.
За красным судить сукном[170] Адамлевы чада
Иль править достоин тот, кому совесть чиста,
Сердце к сожалению склонно и речиста
Кого деньга[171] одолеть, ни страх, ни надежда
²⁷⁰ Не сильны, пред кем всегда мудрец и невежда,
Богач и нищий с сумой, гнусна бабья рожа
И красного цвет лица, пахарь и вельможа
Равны в суде, и одна правда превосходна;
Кого не могут прельстить в хитростях всеплодна
²⁷⁵ Ябеда и ее друг — дьяк или подьячий;
Чтоб, чрез руки их прошед, слепым не стал зрячий,
Стречись должен, и сам знать и лист и страницу,
Что от нападения сильного вдовицу
Соперника может спасть и сирот покойну
²⁸⁰ Уставить жизнь, предписав плутам казнь достойну.
Наизусть он знает все естественны права,
Из нашего высосал весь он сок устава,
Мудры не спускает с рук указы Петровы,[172]
Коими стали мы вдруг народ уже новый,
²⁸⁵ Не меньше стройный других, не меньше обильный,
Завидим врагу и в нем злобу унять сильный.
Можешь ли что обещать народу подобно?
Бедных слезы пред тобой льются, пока злобно
Ты смеешься нищете; каменный душою,
²⁹⁰ Бьешь холопа до крови, что махнул рукою
Вместо правой — левою[173] (зверям лишь прилична
Жадность крови; плоть в слуге твоей однолична).
Мало, правда, ты копишь денег, но к ним жаден:
Мот почти всегда живет сребролюбьем смраден,
²⁹⁵ И все законно он мнит, что уж истощенной
Может дополнить мешок; нужды совершенной
Стала ему золота куча, без которой
Прохладам должен своим видеть конец скорой.
Арапского языка[174] — права и законы
³⁰⁰ Мнятся тебе, дикие русску уху звоны.
Если в те чины негож,[175] скажешь мне, я, чаю,
Не хуже Клита носить ключ золотой[176] знаю;
Какие свойства его, какая заслуга
Лучшим могли показать из нашего круга?[177]
³⁰⁵ Клита в постели[178] застать не может день новой,
Неотступен сохнет он, зевая в крестовой,[179]
Спины своей не жалел, кланяясь и мухам,
Коим доступ дозволен к временщичьим ухам.
Клит осторожен — свои слова точно мерит,[180]
³¹⁰ Льстит всякому, никому почти он не верит,[181]
С холопом новых людей[182] дружбу весть не рдится,
Истинная мысль его прилежно таится
В делах его. О трудах своих он не тужит,
Идучи упрямо в цель[183]: Клиту счастье служит, —
³¹⁵ Иных свойств не требует,[184] кому счастье дружно;
А у Клита без того[185] нечто занять нужно
Тому, кто в царском прожить доме жизнь уставил,
Чтоб крылья, к солнцу подшед,[186] мягки не расплавил:
Короткий язык,[187] лицо и радость удобно
³²⁰ И печаль изображать — как больше способно
К пользе себе, по других лицу применяясь;
Честнее будет он друг,[188] всем дружен являясь;
И много смирение, и рассудность многу
Советую при дворе. Лучшую дорогу
³²⁵ Избрал, кто правду всегда говорить принялся,
Но и кто правду молчит[189] — виновен не стался,
Буде ложью утаить правду не посмеет;
Счастлив, кто средины той держаться умеет.
Ум светлый нужен к тому, разговор приятный,
³³⁰ Учтивость приличная, что дает род знатный;
Ползать не советую,[190] хоть спеси гнушаюсь; —
Всего того я в тебе искать опасаюсь.[191]
Словом, много о вещах тщетных беспокойство,
Ни одно не вижу я в тебе хвально свойство.
³³⁵ Исправь себя, и тогда жди, дружок, награду;
По тех пор забытым быть не считай в досаду:
Пороки, кои теперь[192] прикрывают тени
Стен твоих, укрыть нельзя на высшей степени.
Чист быть должен, кто туды не побледнев всходит,[193]
³⁴⁰ Куды зоркие глаза весь народ наводит.
Но поставим, что твои заслуги и нравы
Достойным являют тя лучшей мзды и славы;
Те, кои оной тебя неправо лишают,
Жалки, что пользу свою в тебе презирают;
³⁴⁵ А ты не должен судить, судят ли те здраво,
Или сам многим себя предпочтешь неправо.
Над всем же тому, кто род с древнего начала
Ведет, зависть, как свинье — узда, не пристала;
Еще б можно извинить, если знатный тужит,
³⁵⁰ Видя, что счастье во всем слепо тому служит,
Кого сколько темен род, столь нравы развратны,
Ни отечеству добры, ни в людях приятны;
Но когда противное видит в человеке,
Веселиться должен уж, что есть в его веке
³⁵⁵ Муж таков, кой добрыми род свой возвышает
Делами и полезен всем быть начинает.[194]
Что ж в Дамоне, в Трифоне и Туллие[195] гнусно?
Что, как награждают их, тебе насмерть грустно?
Благонравны те, умны, верность их немала,
³⁶⁰ Слава наша с трудов их[196] нечто восприяла.
Правда, в царство Ольгино[197] предков их не знали,
Думным и наместником деды не бывали,
И дворянства старостью считаться с тобою
Им нельзя; да что с того? Они ведь собою
³⁶⁵ Начинают знатный род, как твой род начали
Твои предки, когда Русь греки крестить стали.[198]
И твой род не все таков был, как потом стался,
Но первый с предков твоих, что дворянин звался,
Имел отца, славою гораздо поуже,
³⁷⁰ Каков Трифон, Туллий был, или и похуже.
Адам дворян не родил, но одно с двух чадо
Его сад копал, другой пас блеюще стадо;[199]
Ное в ковчеге с собой спас все себе равных
Простых земледетелей, нравами лишь славных;
³⁷⁵ От них мы все сплошь пошли, один поранее
Оставя дудку, соху,[200] другой — попозднее.