Сатиры

Правда, я огорчен отъездом старинного друга,
Но одобряю решенье его — поселиться в пустынных
Кумах, еще одного гражданина даруя Сивилле.
Кумы — преддверие Бай, прибрежье достойное сладкой
Уединенности: я предпочту хоть Прохиту — Субуре.
Как бы ни были жалки места и заброшены видом, —
Хуже мне кажется страх пред пожарами, перед развалом
Частым домов, пред другими несчастьями жуткого Рима,
Вплоть до пиит, что читают стихи даже в августе знойном.

¹⁰ Друг мой, пока его скарб размещался в единой повозке,
Остановился у старых ворот отсыревшей Капены.
Здесь, где Нума бывал по ночам в общенье с подругой,
Ныне и роща святого ключа сдана иудеям,
И алтари: вся утварь у них — корзина да сено.
(Каждое дерево здесь уплачивать подать народу
Должно и после Камен дает пристанище нищим.)
Вот мы сошли в Эгерии дол и спустились к пещерам
Ложным: насколько в водах божество предстало бы ближе,
Если б простая трава окаймляла зеленью воды,
²⁰ Если б насильственный мрамор не портил природного туфа.

Здесь Умбриций сказал: «Уж раз не находится места
В Риме для честных ремесел и труд не приносит дохода,
Если имущество нынче не то, что вчера, а назавтра
Меньше станет еще, то лучше будет уйти нам
В Кумы, где сам Дедал сложил утомленные крылья.
Родину брошу, пока седина еще внове и старость
Стана не гнет, пока у Лахесы пряжа не вышла,
Сам на ногах я хожу и на посох не опираюсь.
Пусть остаются себе здесь жить Арторий и Катул,
³⁰ Пусть остаются все те, кто черное делает белым,
Те, что на откуп берут и храмы, и реки, и гавань,
Чистят клоаки, тела мертвецов на костер выставляют
Или продажных рабов ведут под копье господина.
Это-то вот трубачи, завсегдатаи бывшие разных
Мелких арен, в городах известные всем как горланы, —
Зрелища сами дают и по знаку условному черни,
Ей угождая, любого убьют, а с игр возвратившись,
Уличный нужник на откуп берут; скупили бы все уж!
Именно этих людей Судьба ради шутки выводит
⁴⁰ С самых низов к делам большим и даже почетным.

Что мне тут делать еще? Я лгать не могу, не умею
Книгу хвалить и просить, когда эта книга плохая;
С ходом я звезд не знаком, не желаю предсказывать сыну
Смерти отца, никогда не смотрел в утробу лягушки;
Несть подарки жене от любовника, несть порученья —
Могут другие, а я никогда не пособничал вору.
Вот почему я Рим покидаю, не бывши клиентом,
Точно калека какой сухорукий, к труду не способный.
Кто в наши дни здесь любим? Лишь сообщник с корыстной душою,
⁵⁰ Алчной до тайн, о которых нельзя нарушить молчанье.
Тот, кто сделал тебя участником тайны почтенной,
Вовсе как будто не должен тебе и делиться не будет;
Верресу дорог лишь тот, кем может немедленно Веррес
Быть уличен. Не цени же пески затененного Тага,
Злато катящего в море, настолько, чтобы лишиться
Сна из-за них и, положенный дар принимая печально,
Вечно в страхе держать хотя бы и сильного друга.

Высказать я поспешу, — и стыд мне не будет помехой, —
Что за народ стал приятнее всем богачам нашим римским:
⁶⁰ Я ж от него и бегу. Перенесть не могу я, квириты,
Греческий Рим! Пусть слой невелик осевших ахейцев,
Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком,
Внес свой обычай, язык, самбуку с косыми струнами,
Флейтщиц своих, тимпаны туземные, разных девчонок:
Велено им возле цирка стоять. — Идите, кто любит
Этих развратных баб в их пестрых варварских лентах!
Твой селянин, Квирин, оделся теперь паразитом,
Знаком побед цирковых отличил умащенную шею!
Греки же все, — кто с высот Сикиона, а кто амидонец,
⁷⁰ Этот с Андроса, а тот с Самоса, из Тралл, Алабанды, —
Все стремятся к холму Эсквилинскому иль Виминалу,
В недра знатных домов, где будут они господами.
Ум их проворен, отчаянна дерзость, а быстрая речь их
Как у Исея течет. Скажи, за кого ты считаешь
Этого мужа, что носит в себе кого только хочешь:
Ритор, грамматик, авгур, геометр, художник, цирюльник,
Канатоходец, и врач, и маг, — все с голоду знает
Этот маленький грек; велишь — залезет на небо;
Тот, кто на крыльях летал, — не мавр, не сармат, не фракиец,
⁸⁰ Нет, это был человек, родившийся в самых Афинах
Как не бежать мне от их багряниц? Свою руку приложит
Раньше меня и почетней, чем я, возляжет на ложе
Тот, кто в Рим завезен со сливами вместе и смоквой?
Что-нибудь значит, что мы авентинский воздух впивали
В детстве, когда мы еще сабинской оливкой питались?
Тот же народ, умеющий льстить, наверно, похвалит
Неуча речь, кривое лицо покровителя-друга
Или сравнит инвалида длинную шею с затылком
Хоть Геркулеса, что держит Антея далеко от почвы.
⁹⁰ Иль восхвалит голосок, которому не уступает
Крик петуха, когда он, по обычаю, курицу топчет.
Все это можно и нам похвалить, но им только вера.
Кто лучше грека в комедии роль сыграет Фаиды,
Или же честной жены, иль Дориды совсем неприкрытой,
Хоть бы рубашкой? Поверить легко, что не маска актера —
Женщина там говорит: настолько пусто и гладко
Под животом у нее, где тонкая щелка двоится.
Греков нельзя удивить ни Стратоклом, ни Антиохом,
Ни обаятельным Гемом с Деметрием: комедианты —
¹⁰⁰ Весь их народ. Где смех у тебя — у них сотрясенье
Громкого хохота, плач — при виде слезы у другого,
Вовсе без скорби. Когда ты зимой попросишь жаровню,
Грек оденется в шерсть; скажешь «жарко» — он уж потеет.
С ними никак не сравнимся мы: лучший здесь тот, кто умеет
Денно и нощно носить на себе чужую личину,
Руки свои воздевать, хвалить покровителя-друга,
Как он ловко рыгнул, как здорово он помочился,
Как он, выпятив зад, затрещал с золоченого судна.
Похоти их нет преграды, для них ничего нет святого:
¹¹⁰ Будь то семейства мать, будь дочь-девица, будь даже
Сам безбородый жених или сын, дотоле стыдливый;
Если нет никого, грек валит и бабушку друга
Все-то боятся его: он знает домашние тайны.
Раз уж о греках зашла наша речь, прогуляйся в гимнасий, —
Слышишь, что говорят о проступках высшего рода:
Стоиком слывший старик, уроженец того побережья,
Где опустилось перо крылатой клячи Горгоны,
Друг и учитель Бареи, Барею угробил доносом. —
Римлянам места нет, где уже воцарился какой-то
¹²⁰ Иль Протоген, иль Дифил, иль Гермарх, что по скверной привычке
Другом владеет один, никогда и ни с кем не деляся;
Стоит лишь греку вложить в легковерное ухо патрона
Малую долю отрав, естественных этой породе, —
Гонят с порога меня, и забыты былые услуги:
Ценится меньше всего такая утрата клиента.

Чтоб и себе не польстить, — какая в общем заслуга,
Если бедняк еще ночью бежит, хоть сам он и в тоге,
К дому патрона: ведь так же и претор торопит и гонит
Ликтора, чтобы поспеть приветствовать раньше коллеги
¹³⁰ Модию или Альбину, когда уж проснулись старухи.
Здесь богача из рабов провожает сын благородных —
Тоже клиент, ибо тот Кальвине иль Катиене
Столько заплатит за каждый раз, что он ей обладает,
Сколько имеет трибун за службу свою в легионе;
Если ж тебе приглянется лицо разодетой блудницы,
Ты поколеблешься взять Хиону с высокого кресла.

Пусть твой свидетель настолько же свят, как идейской богини
Гостеприимен, пускай выступает Нума Помпилий
Или же тот, кто спас из пламени храма Минерву, —
¹⁴⁰ Спросят сперва про ценз (про нравы — после всего лишь):
Сколько имеет рабов да сколько земельных угодий,
Сколько съедает он блюд за столом и какого размера?
Рим доверяет тому, кто хранит в ларце своем деньги:
Больше монет — больше веры; клянись алтарем сколько хочешь,
Самофракийским иль нашим, — бедняк, говорят, презирает
Божьи перуны, его не карают за это и боги.
Что ж, когда этот бедняк действительно служит предлогом
К шуткам для всех? Накидка его и худа и дырява,
Тога уже не чиста, башмак запросил уже каши,
¹⁵⁰ Много заплат на заштопанной рвани открыто для взоров,
С нитками новыми здесь, а там уж покрытыми салом…
Хуже всего эта бедность несчастная тем, что смешными
Делает бедных людей, «Уходи, — говорят, — коли стыд есть,
Кресла очисти для всадников, раз у тебя не хватает
Ценза». Пускай уж в театре сидят хоть сводников дети.
Что рождены где-нибудь в непотребном доме; пускай там
Хлипает модного сын глашатая вместе с юнцами,
Коих учил борец или вождь гладиаторской школы.
Так нас Росций Отон разместил с его глупым законом.

¹⁶⁰ Разве здесь нравится зять, если он победнее невесты,
С меньшим приданым? Бедняк разве здесь бывает наследник?
Разве его на свет приглашают эдилы? Когда-то
Бедным квиритам пришлось выселяться целой толпою.
Тот, кому доблесть мрачат дела стесненные, трудно
Снова всплывает наверх; особенно трудны попытки
В Риме: ведь здесь дорога и квартира, хотя бы дрянная,
И пропитанье рабов, и самая скромная пища;
С глиняной плошки здесь стыдно и есть, хоть стыда не увидит
Тот, кто к марсам попал или сел за стол у сабеллов,
¹⁷⁰ Там, где довольны простой, из грубой ткани накидкой.
Правду сказать, в большинстве областей италийских не носит
Тоги, как в Риме, никто; лишь покойника кутают в тогу.
Празднеств великих дни, — что в театре дерновом справляют,
И на подмостках опять играют эксодий известный,
Зевом бледных личин пугая сельских мальчишек,
К матери севших уже на колени, — тебе не покажут
Разных нарядов: и там, на орхестре, и здесь, у народа,
Все одинаки одежды; подходят лишь высшим эдилам
Белые туники — знак их достоинства и благородства.
¹⁸⁰ Здесь же нарядов блеск превосходит силы, здесь тратят
Больше чем нужно, притом иногда — из чужого кармана;
Это здесь общий порок: у всех нас кичливая бедность.
Много тут что говорить? На все-то в Риме цена есть:
Сколько заплатишь, чтоб Косса приветствовать как-нибудь лично,
Чтоб на тебя Вейентон взглянул, и рта не раскрывши!
Бреется тот, а этот стрижет волоса у любимца;
Праздничный полон лепешками дом; бери, но — за плату:
Мы ведь, клиенты, должны платить своего рода подать
Даже нарядным рабам, умножая их сбереженья.

¹⁹⁰ Тот, кто в Пренесте холодной живет, в лежащих средь горных
Лесом покрытых кряжей Вольсиниях, в Габиях сельских,
Там, где высокого Гибура склон, — никогда не боится,
Как бы не рухнул дом; а мы населяем столицу
Всю среди тонких подпор, которыми держит обвалы
Домоправитель: прикрыв зияние трещин давнишних,
Нам предлагают спокойно спать в нависших руинах.
Жить-то надо бы там, где нет ни пожаров, ни страхов.
Укалегон уже просит воды и выносит пожитки,
Уж задымился и третий этаж, — а ты и не знаешь:
²⁰⁰ Если с самых низов поднялась тревога у лестниц,
После всех погорит живучий под самою крышей,
Где черепицы одни, где мирно несутся голубки
Ложе у Кодра одно (для Прокулы — коротковато),
Шесть горшков на столе да внизу еще маленький кубок,
Там же под мрамор доски завалилась фигурка Хирона,
Старый ларь бережет сочинения греков на свитках
(Мыши-невежды грызут эти дивные стихотворенья).
Кодр ничего не имел, — не правда ли? Но от пожара
Вовсе попал в нищету, бедняга. Последняя степень
²¹⁰ Горя скрывается в том, что нагому, просящему корки,
Уж не поможет никто — ни пищей, ни дружеским кровом.
Рухни огромнейший дом хоть Астурика — и без прически
Матери, в трауре — знать, и претор тяжбы отложит.
Все мы вздыхаем о римской беде, проклинаем пожары;
Дом полыхает еще, а уж други бегут и в подарок
Мраморы тащат с собой; обнаженные статуи блещут;
Этот творенья несет Евфранора иль Поликлета;
Эта — старинный убор божеств азиатского храма;
Тот — и книги, и полки под них, и фигуру Минервы;
²²⁰ Тот — четверик серебра. Так и Персик, бобыль богатейший,
Глядь, поправляет дела и лучше и шире, чем были, —
И подозренье растет, не сам ли поджег он хоромы.

Если от игр цирковых оторваться ты в силах, то можешь
В Соре купить целый дом, в Фабратерии, во Фрузиноне;
Цену отдашь, сколько стоит на год городская каморка.
Садик там есть, неглубокий колодец (не нужно веревки),
С легким духом польешь ты водой простые растенья;
Сельского друг жития, хозяйничай на огороде,
Где можешь пир задавать хоть для сотни пифагорейцев.
²³⁰ Что-нибудь значит — владеть самому хоть кусочком землицы. —
Где? — Да не все ли равно, хотя бы в любом захолустье.

Большая часть больных умирает здесь от бессонниц;
Полный упадок сил производит негодная пища,
Давит желудочный жар. А в каких столичных квартирах
Можно заснуть? Ведь спится у нас лишь за крупные деньги.
Вот потому и болезнь: телеги едут по узким
Улиц извивам, и брань слышна у стоящих обозов, —
Сон улетит, если спишь ты как Друз, как морская корова.

Если богач спешит по делам, — над толпы головами,
²⁴⁰ Всех раздвинув, его понесут на просторной либурне;
Там ему можно читать, писать или спать по дороге, —
Ежели окна закрыть, то лектика и дрему наводит;
Все же поспеет он в срок; а нам, спешащим, мешает
Люд впереди, и мнет нам бока огромной толпою
Сзади идущий народ: этот локтем толкнет, а тот палкой
Крепкой, иной по башке тебе даст бревном иль бочонком;
Ноги у нас все в грязи, наступают большие подошвы
С разных сторон, и вонзается в пальцы военная шпора.
Видишь дым коромыслом? — Справляют в складчину ужин:
²⁵⁰ Сотня гостей, и каждый из них с своей собственной кухней;
Сам Корбулон не снесет так много огромных сосудов,
Столько вещей, как тот маленький раб, прямой весь, бедняга,
Тащит, взяв на макушку, огонь на ходу раздувая.
Туники рвутся, едва зачиненные; елку шатает
С ходом телеги, сосну привезла другая повозка;
Длинных деревьев шатанье с высот угрожает народу.
Если сломается ось, что везет лигурийские камни,
И над толпой разгрузит эту гору, ее опрокинув, —
Что остается от тел? кто члены и кости отыщет?
²⁶⁰ Труп простолюдина стерт и исчезнет бесследно, как воздух.
Челядь уже между тем беззаботная моет посуду,
Щеки надув, раздувает огонь в жаровне, скребочком
Сальным звенит, собирает белье, наполняет флаконы:
В спешке различной рабов справляются эти работы.
Тот же, погибший, у Стикса сидит и боится Харона:
Бедному нет надежды на челн среди грязной пучины,
Нет монетки во рту, оплатить перевоз ему нечем.

Много других по ночам опасностей разнообразных:
Как далеко до вершины крыш, — а с них черепица
²⁷⁰ Бьет тебя по голове! Как часто из окон открытых
Вазы осколки летят и, всей тяжестью брякнувшись оземь,
Всю мостовую сорят. Всегда оставляй завещанье,
Идя на пир, коль ты не ленив и случайность предвидишь:
Ночью столько смертей грозит прохожему, сколько
Есть на твоем пути отворенных окон неспящих;
Ты пожелай и мольбу принеси униженную, дабы
Был чрез окно ты облит из горшка ночного большого.
Пьяный иной нахал, никого не избивший случайно,
Ночью казнится — не спит, как Пелид, скорбящий о друге;
²⁸⁰ То прикорнет он ничком, то на спину он извернется…
Как по-иному он мог бы заснуть? Бывают задиры,
Что лишь поссорившись спят; но хоть он по годам и строптивый,
И подогрет вином, — опасается алой накидки,
Свиты богатых людей всегда сторонится невольно,
Встретив факелов строй да бронзовую канделябру.
Мне же обычно луна освещает мой путь иль мерцанье
Жалкой светильни, которой фитиль я верчу, оправляю.
Я для буяна — ничто. Ты знаешь преддверие ссоры
(«Ссора», когда тебя бьют, а ты принимаешь удары!):
²⁹⁰ Он остановится, скажет «стой!» — и слушаться надо;
Что тебе делать, раз в бешенстве он и гораздо сильнее?
«Ты откуда, — кричит, — на каких бобах ты раздулся?
Уксус где пил, среди чьих сапогов нажрался ты луку
Вместе с вареной бараньей губой? Чего же молчишь ты?
Ну, говори! А не то как пну тебя: все мне расскажешь!
Где ты торчишь? В какой мне искать тебя синагоге?»
Пробуешь ты отвечать или молча в сторонку отлынешь, —
Так или этак, тебя прибьют, а после со злости
Тяжбу затеют еще. Такова бедняков уж свобода:
³⁰⁰ Битый, он просит сам, в синяках весь, он умоляет,
Зубы хоть целы пока, отпустить его восвояси.

Впрочем, опасно не это одно: встречаются люди,
Грабить готовые в час, когда заперты двери и тихо
В лавках, закрытых на цепь и замкнутых крепким засовом.
Вдруг иной раз бандит поножовщину в Риме устроит —
Беглый с Понтинских болот, из сосновых лесов галлинарских,
Где, безопасность блюдя, охрану военную ставят;
Вот и бегут они в Рим, как будто бы на живодерню,
Где тот горн, наковальня та где, что цепей не готовят?
³¹⁰ Столько железа идет для оков, что, боишься, не хватит
Плуги простые ковать, железные бороны, грабли.
Счастливы были, скажу, далекие пращуры наши
В те времена, когда Рим, под властью царей, при трибунах
Только одну лишь темницу имел и не требовал больше.

Много причин и других я бы мог привести для отъезда,
Но уже ехать пора: повозка ждет, вечереет;
Знаки своим бичом давно подает мне возница…
Помни о нас, прощай! Всякий раз, как будешь из Рима
Ты поспешать в родной свой Аквин, где ждет тебя отдых,
³²⁰ Ты и меня прихвати из Кум к Гельвинской Церере,
К вашей Диане. Приду я, помочь готовый сатире,
Коль не гнушаешься мной, на прохладные нивы Аквина».