Саттри

На зольных лужайках стояла печальная движимость, в тусклом сиреневом свете. Старые диваны, вздувшиеся от дождя, тихонько взрывались, скукоженные столики сбрасывали свои бумажистые отделки. На фоне продутого нагаром неба вздымался задник из железных грейдеров.

Через Маканалли новые дороги, произнес Джейбон.

Саттри кивнул, глаза его зажмурены. Он знал другое Маканалли, способное выстоять тысячу лет. Там не будет новых дорог.

Ночью на железной койке высоко в старом доме на Парадной он лежал без сна и слышал сирены, одинокий звук в городе, на пустых улицах. Лежал он в своей куколке сумрака и не производил ни звука, доля за долей деля свою боль с теми, кто лежал в их крови у обочин шоссе, или на полах усыпанных стеклом таверн, или закованными в тюрьме. Он говорил, что даже у про́клятых в аду есть общность их страдания, и он считал, что сходным же манером догадался для живых о номинальной скорби как о житнице, с которой бедствие и упадок соразмеряются законами справедливости, чересчур изощренными, и не прозришь их.

Оказалось, что разрушение Квартир Маканалли его заинтересовало. Худая, изможденная фигура, он пробирался мимо сцен оптового стирания с лица земли, целые кварталы ряд за рядом ровнялись до пыли и щебня. Над пейзажем стонали желтые механизмы, земля вставала дыбом, несколько старых задушенных углем деревьев перевернуты вверх тормашками, а под их гидрами проржавевших трубопроводов и пепельных полей, выбритых и выровненных, и с мертвецами, вывернутыми из их могил, расселись кучи шлака и подвальные ямы с печами под котлы.

Он наблюдал за безликим работником в будке управления подъемным краном, тот переключал рычаги. Долгая баба на привязи пролетела сквозь стену, и пацанята хлопали в ладоши. Кирпичная кладка из кровяного жмыха во фламандской перевязке крошилась в туче пыли и раствора. Стены мрачные от парши, безымянного налета. На свет выступали бледные губкообразные наросты, что держались гроздьями вдоль пределов повлажней, и весь день перепачканные сажей сборщики стесывали топориками мертвый раствор с наваленного кучами черного кирпича. Рабочие-гностики, кто завалил бы эту неряшливую мишуру, что скрывает под собою высший мир форм. И вечерней порой оставили эти макетные возвышенности, загончики, глядящие в пространство, железную раму кровати, свободно стоящую лестницу в никуда. Старые готические своды, подвешенные на варе и ветшающих чешуйках краски. Трепаные кошки пробирались по стеклу, а собаки черномазых в придверных двориках за железнодорожной веткой подергивались во сне. Пока не останется стоять ничего, кроме рядов дверей, на некоторых номера, все прибиты. За ними простирались поля щебня, искореженной стали, и труб, и старых водопроводов, дыбившихся из земли пучками агонизирующих ганглий среди разломанных слябов кладки. Где мелкие черные гоминиды суетились по отходам, и газетные листы восставали на ветру и снова умирали.

Когда однажды утром он отправился к реке, дверь плавучего дома оказалась приотворена, а на его шконке кто-то спал. Он вошел в туман разложения. Жаркая и хмельная вонь под тряской жестью. Такое теплое предполуденье. Он преградил себе ноздри рукавом.

Саттри потыкал в спящего носком башмака, но спавший спал. Из постели выбрались две крысы, как огромные волосатые жуки, и быстро, без пауз или усилий, взбежали по стене и сквозь недостающее стекло в окошке, беззвучно, как дым.

Он вышел снова и сел на поручни. Посмотрел на реку и посмотрел, как подмигивают в солнечном свете на мысу камыши-рыболовы. Прутики ныряют и поднимаются, старая рыбная церемония, которую он знал и сам. Под арками моста прилетали и улетали голуби, и к нему приносило трескучее нытье ленточной пилы у Роуз за рекой. Выше по течению у Ава Джоунза ни признака жизни, он посмотрел. Немного погодя вдохнул поглубже и снова вошел в каюту. Спихнул ногой одеяла. Поднялся рычащий рой мух. Саттри на шаг отступил. Ввалившаяся щека и желтая ухмылка. Мерзкая мертвая голова, лысая с гнильцой, засиженная мухами и безглазая.

Он простоял у стены столько, сколько сумел не дышать. Лежа в одном ухе, трудилась масса желтых личинок, и несколько мух дребезжали в плоти и не подпускали его, словно кошки. Он повернулся и вышел.

По полям к его плавучему дому стоически трюхала какая-то женщина. Нырнула в дренажную канаву на дальней стороне путей и снова поднялась, перешла через рельсы и спустилась по голой тропе к реке. Была она круглоплеча и сутула, и шла с каким-то бессмысленным упорством, словно цирковой медведь. Саттри подождал ее, прикрыв у себя за спиной дверь.

Дойдя до реки, она посмотрела снизу на него и прикрыла глаза козырьком ладони. Мистер Саттри? спросила она.

Да.

Она с сомнением взглянула на сходни, затем снова пришла в движение и неуклюже взобралась на палубу. Она вспотела, и сдувала с глаз волосы, и вытирала глаза о плечи, один, другой, как будто привыкла всегда держать что-то в руках и подзабыла, как ими пользоваться.

Я вас в лавке видала, произнесла она. Там сказали, что вы сюда ходите. Я уж совсем собралась было рукой на вас махнуть.