Саван алой розы (СИ)

О добром сердце Кошкин лишь предполагал. Опрометчиво, должно быть, ибо виделись они раза два в жизни, не больше. Кошкин не желал на этого Володю Раскатова смотреть, предпочитал о нем вовсе не знать, не думать и уж точно не брать его чувства в расчет. Он даже соперником его никогда не считал. Ну какой из медвежонка соперник? Посмешище, да и только.

За что и поплатился. Растравленный медвежонок грозил превратиться в медведя, снести все в своей ярости и пристрелить его в этой подворотне как собаку. Какие там, к черту, дуэли и швыряние перчаток в лицо на пышном светском приеме…

Кошкин испугался. В какой-то момент решил, что это и правда конец. Однако рука Володи Раскатова дрожала, палец, побелев от напряжения, все не жал на крючок, а в глазах стояли, ни много ни мало, слезы.

– Вы знали, что она без любви за вас пошла. Зачем женились? На что надеялись?! – зло выплевывая слова, тогда отозвался Кошкин.

Руки, однако, держал на виду, боясь спровоцировать и вызволить на волю настоящего медведя.

– Можете стрелять, но это ничего не изменит…

Негромкий голос Кошкина утонул в неясном вскрике с той стороны улицы – кто-то поскользнулся и растянулся на мостовой. Невольно обернулся и Раскатов. Отвлекся. А Кошкин только этого и ждал. Молниеносно вскочил, бросился на соперника, перехватил его запястье с револьвером, заученным приемом заломил его руку за спину. Впечатал рыхлое тело Раскатова в ближайшую стену.

Револьвер сам выпал Кошкину в руки. Ладони у Володи были мягкие, слабые, нежные, как у барышни – Кошкин, боясь сломать ему кости, тотчас ослабил хватку. А через миг и вовсе отпустил. Оттолкнул подальше, и миг или два они молча смотрели друг другу в глаза. Пока Кошкин не почуял, что Раскатов вот-вот снова на него бросится.

– Возьмите себя в руки, Раскатов! – прикрикнул он тогда. Сам, впрочем, отступая на полшага. Крепче обхватывая рукоять трофейного револьвера. – И не ходите сюда больше. Смысла нет!

Револьвер был стареньким, давно не знавшим чистки. Французский, системы Галана. Барабан оказался полностью заряженным.

Раскатов, бросив взгляд на утерянный револьвер, все-таки отступил. Со злыми слезами в глазах, с затаенной яростью. Как зверь.

– Это я покамест оставлю у себя, – напутствовал Кошкин, убирая револьвер за пояс.

И глядел, как Володя уходит дальше и дальше. Глядел – и понимал, что чувствует перед этим человеком самый настоящий стыд. Даже не сочувствие к нему, не жалость. Но ненависть к себе за то, что сделал, за то, что продолжает делать. За то, что сильней. За то, что допустил все это случившееся.

Едва ли он жалел этого глупого смешного Володю… Кошкин, скорее, хотел, чтобы Володи просто не было в его жизни. Чтобы Светлана не вышла за него. Чтобы тогда, три года назад, вместо того, чтоб пойти под венец с этим нелепым Володей, она бы приехала к нему, как и обещала.

Почему она не приехала?

Почему она не приехала, когда была так нужна ему. Когда он задыхался без нее в прямом и переносном смысле.

За год, что были вместе, они со Светланой говорили много, говорили о самых разных вещах и чувствах – важных и неважных. Но о том, почему она не приехала, не говорили никогда.

Кошкин знал, что и сегодня этого не спросит. Слишком больно будет услышать ответ.

– Степан Егорыч!..

Кошкин рассеянно оглянулся – и только теперь признал в поскользнувшемся на мостовой человеке своего помощника Воробьева. Тот все не мог подняться – или же времени прошло считанные секунды.

– Вы откуда здесь? – Кошкин бросился на помощь.

Тот морщился от боли и придерживал повисшую плетью руку. Упал он здорово, судя по всему. Еще и пальто порвал.

– Я вас дожидался, Степан Егорыч. Я сказать хотел… – и тут, опомнившись, кивнул на скрывающуюся за углом фигуру Раскатова. – Это кто был? Он в вас стрелять хотел? Вы его знаете?

– Не берите в голову… Да у вас рука сломана! Идемте, поднимемся в квартиру, я консьержа за врачом отправлю.

Не очень охотно, но Воробьев поддался, пошел с ним.

Светлана, разумеется, тотчас начала хлопотать над больным, горничной отдала чистить и зашивать пальто, сама взялась осматривать руку и промывать рану – Воробьев умудрился ободрать кожу на локте. Весьма верно предположила, что это не перелом, а вывих сустава.

Доктор ее диагноз подтвердил, и руку Воробьеву вправил – после чего тот сразу почувствовал себя лучше и засобирался домой.

Не тут-то было.

– Прошу, останьтесь на ужин, Кирилл Андреевич, – живо принялась уговаривать его Светлана, прикасаясь к его руке, заглядывая ему в глаза своими зелеными русалочьими глазами. – И пальто ваше как раз будет готово. А мне так приятно было бы познакомиться с сослуживцами Степана Егоровича. Я никого из них не знаю, представьте себе!

Светлана умела уговаривать. На ней, дочке нищего литератора, женились графы (дважды), ради нее уничтожали карьеру и ехали в ссылку на Урал. Ради нее зарядили револьвер патронами и шли убивать другого человека. У Воробьева шанса не было отказать ей и не остаться ужинать.