Саван алой розы (СИ)

– «Губернаторское», мое любимое! – В маленькой пыльной библиотеке Соболев, не найдя бокалов, щедро разливал вино в два стакана и разглагольствовал. – Яков Бернштейн, мой дед по материнской линии, прославился когда-то этими винами. «Крымское», «Кагор», «Боярское» и его лучшее – «Губернаторское». Весь Симферополь его знал! С низов поднялся, всего сам добился, своим трудом и смекалкой. Вот это я понимаю, человечище был… Матушка говорила, я на деда похож, в их родню пошел. Как он – хоть с самим чертом договориться смею! Угощайтесь, Степан Егорович, я настаиваю! Иначе, не стану отвечать на ваши вопросы!

Он по-мальчишечьи рассмеялся, двигая к Кошкину стакан.

Даже в немытом стекле вино переливалось всеми оттенками рубинового и издавало весьма приятный аромат. Соболев и правда мог разобидеться, откажись Кошкин с ним пособутыльничать. Не под конвоем же его потом на допрос вести? И все же Кошкин шантаж не поддался.

– Побойтесь бога, Николай Васильевич, – тоже разулыбался он, как можно более располагающе. – Едва полдень пробило, а мне работать еще, как-никак. В другой раз – непременно.

– Государева служба – она такая, – все-таки понял его Соболев и, тоже не став пить, пригласил Кошкина сесть. Снова заговорил весьма горячо: – вы не подумайте, я благодарен вам безмерно за работу вашу, что так быстро душегубца сыскали, но… вот жаль мне вас, Степан Егорыч, ей-богу жаль. Я б так не смог! И начальство над вами один другого старше, и перед всеми ними кланяться да выслуживаться нужно. А главное – целыми днями в кабинетах штаны просиживать, бумажки перекладывать… как братец мой. Кому-то такая жизнь по нраву, не спорю, но мне… от одной мысли тошно становится.

– Денис Васильевич хочет, чтобы вы при нем в банке служили?

– Хочет… – горько вздохнул Соболев. – Будто только в его банке люди делом заняты, а все прочие интересы – блажь.

Кошкин кивал понимающе, а Соболев, с сомнением взглянув на него разок-другой, в откровения все же пускаться не стал. Вместо этого снова вскочил на ноги и, активно жестикулируя, указал Кошкину на темнеющий квадрат на пустой стене:

– Вот, полюбуйтесь… прежде здесь француз висел, пастораль какая-то. Матушка живописью увлекалась, а подлец все вынес, подчистую! И куда дел не признается. И шкатулка с украшениями пропала, и даже часы серебряные с каминной полки. Старинные часы, еще у Бернштейнов стояли. Ужасно это все, я, по правде сказать, до сих пор не могу прийти в себя…

Правду он говорил он или нет, Кошкин все не мог сообразить. Импульсивный, нервный, неусидчивый – на осиротевшего сына Николай Васильевич точно не походил. А впрочем, каждый переживает горе по-своему.

– Вы были близки с Аллой Яковлевной? – поинтересовался Кошкин.

– Да, разумеется… – Соболев бросил взгляд на Кошкина и неожиданно отмахнулся, – да кого я обманываю: матушка всегда одного Дениса выделяла. С ним, бывало, часами беседы вела, а стоило мне сюда к ней сунуться – так только жаловалась, что болеет, мол, никого не принимает, да спрашивала, когда уезжать собираюсь. Будто одни хлопоты от меня.

Вот тут младший Соболев не лукавил точно. Любви матери ему явно недоставало – как и его сестре. Пользуясь тем, что Соболев все-таки расчувствовался и пустился в откровения, Кошкин пошел ва-банк:

– Должно быть, для вас ударом стало, когда Алла Яковлевна отписала свое состояние Денису Васильевичу, а не вам?

Кошкин это лишь предполагал, разумеется – после весьма красноречивого рассказа гувернантки Мишиной. И, кажется, угадал. Соболев бросил на него резкий, неожиданно серьезный взгляд и явно сдержал рассеянный вопрос: «Откуда вы знаете?».

Вместо этого снова опустился на стул, тяжко вздохнул и признался:

– Конечно, это стало ударом… еще каким! С ног сбивающим! Я даже разозлился тогда на мать, право слово… Я-то надеялся, что хоть после ее смерти все станет на свои места… то есть, что матушка отпишет мне причитающуюся по праву долю. Ведь все эти средства, Степан Егорович, на которые существует банк Соболевых – эта средства Бернштейнов. Матушкины средства, не отца! Батюшка мой, Василий Николаевич, человеком был честным, я любил его ей-богу! Но брак его был выгоден ему в первую очередь, а не Бернштейнам. Он и приданое солидное получил, и связи, и должность. И надеялся, разумеется, что, когда Яков Бернштейн упокоится, то доля от бизнеса ему достанется. Хотя бы треть. Но нет, Яков Бернштейн был человеком мудрым и справедливым: трое детей у него было – на троих он наследство и поделил. Матушке треть досталось – не моему отцу. А со смертью ее братьев да племянников, она так и вовсе стала хозяйкой всего… Не считая малолетних детишек, Люси да Пети. Номинальной хозяйкой, конечно: в банке-то матушка и не бывала ни разу за всю жизнь. И все же хозяйкой. Яков Бернштейн поступил по справедливости – я ожидал, что и матушка, когда ее время придет, поступит так же. Поделит наследство между всеми детьми. А она… А ведь Денис ей даже не родной сын!

Николай Соболев выкрикнул это нервно, исподволь – и, кажется, тотчас пожалел, притих.