Савельев

Тинатина удивительно легко для ее весовой категории завинчивается наверх, а я, постояв, свинчиваюсь в самом отвратительном настроении. Везунок, а? За пять минут влипнуть в две работы! Не пойду я ни в какой Дом Дружбы — со мной скоро собственная жена дружить перестанет…

Ну ничего. Зато…

Зато я везу в редакцию довесок переводов, и это только повод для визита. А тайная сладость его в том, что у них давно лежит моя подборка, и недели две назад ушла подборочка наверх…

Фурман, как всегда, еле высовывается из-за горы справочников и словарей: привет, садись, я тут вожусь со Стенли Пирсом, роман толстенный, идет в первый номер, сумасшедший дом, ты не обращай на меня внимания, Сережа сейчас будет.

Сижу, не обращаю внимания.

Вскоре приходит Сережа — у него на столе то же, что у Натана, только гора чуть поменьше. А, привет, говорит Сережа, садится и сразу с неподдельной занятостью начинает перекладывать бумаги с места на место. Мне это ужасно не нравится.

— Я тут принес еще переводы, как договорились, — издалека подъезжаю я.

— Переводы? Давай, — говорит Сережа, но энтузиазма в голосе нет.

— Там ничего не слышно насчет моей подборки? — небрежно спрашиваю я, заранее холодея.

— Забодали, — Сережа сочувствующе разводит руками, и в правой невесть откуда возникает моя папка.

— Понятно, — говорю я по возможности непринужденно. И не выдерживаю: — Почему?

— Да нет, переводы качественные, Ларионовой понравились…

Из бумаг выныривает Натан.

— Тебе просто не повезло, — вступает он своим тягучим голосом. — Тут приходил Млынаев, принес главному подборку — те же имена. Ну и сам понимаешь…

Как не понять. Хмыкаю, изображая стоика, коллекционирующего громы небесные. И не выдерживаю тона, язвлю:

— Наверно, хорошие переводы…

Фурман отвечает мне взглядом, полным неподдельной тошноты.

— Ты приноси что-нибудь еще, — оживляется Сережа. — Вообще всем нравится, как ты работаешь.

— Я ношу, — отвечаю я.

— Дима, это нормальный ход вещей, — бубнит из-за своей горы Фурман.

— Ясно, — говорю. — Ну, побежал. Счастливо.

— Заходи, — виноватым голосом приглашает Сережа.

А, подите вы ко всем чертям! Почти выбегаю из редакции. Я ведь уже будто видел страницу со своими переводами и даже, дурень, намекал уже: мол, следите за прессой… Дурень — дурень и есть! Но что ж за невезение такое?

Начало пятого. Можно еще успеть на телефонный узел, но устал, а главное — видеть никого не хочу.

На лестничной площадке темно, и прежде чем попасть домой, я долго тычу ключом в замочную скважину.

— Димка, скорее переодевайся, обед на плите — мне лучше уйти, пока Чудище не проснулось…

За обедом получаю инструктаж: чем кормить, в чем гулять, чего не забыть, а о чем, наоборот, даже не вспоминать, например, о своей тетрадке; ты уж позанимайся с ней, порисуй, почитай, не обижай мою дочку, Имка, она хорошая, все, привет, к черту, к черту…

Только закрываю за Иркой дверь, как из комнаты раздается протяжный скрип: началось.

Чудище сидит в кроватке, щурясь от яркого света, и обиженно посасывает соску. Она, кажется, еще не очень понимает, где она и что с ней, но постепенно обнаруживает вокруг себя знакомые предметы и, называя их, успокаивается. Все на месте. Можно жить. Теперь надо срочно вспомнить, что с нею делать, с моей дочкой. Впрочем, через пару минут она уже все равно делает, что хочет: поит компотиком игрушки, мои штаны и кресло, бегает по квартире с огромным ломтем сыра и орет от полноты жизни. Под шумок пытаюсь прибраться, но вместо мусора под щеткой постоянно оказывается ее сияющая физиономия.

— Катенька, хочешь мармеладку?

Катенька хочет мармеладку. Успеваю хоть со стола вытереть.

— Ущё!

— Больше нельзя, Катя.

— Уще-ё-ё!

Вот он, наш фирменный ультразвук. Глазищи — угольками, кулачки сжаты, мордочка красная от возмущения — одно слово: Чудище. Мармелада не даю. Откупаюсь чтением стихов о двух девочках, которых хлебом не корми — дай поухаживать за растениями.

— Чтобы выросла капуста,

Это целое искусство.

Утром встанем-ка, ребятки,

И прополем наши грядки!

Ну не суки ли, такое печатать?

— Ущё чутать это.

— Катенька, мы это уже прочли.

— Ущё чутать это!

Читаем ущё, потом ущё.

— А где лошадка? — пытаясь незаметно слинять, озабоченно спрашиваю я. Номер не проходит, и прежде чем удается улизнуть из комнаты, я еще четверть часа работаю коверным. Потом шмыгаю в ванную и запираюсь. Отжимание подгузников успокоит мои нервы, поврежденные девочками-растениеводками. Полмиллиона экземпляров. У-у, халтурщики!

Привожу в порядок и мысли. Во-первых, сегодня надо продвинуться с халтурой: завтра времени не будет, а послезавтра сдавать. Во-вторых, до конца недели прочесть этот талмуд — ну не прочесть, хоть проглядеть для рецензии, а то Копылова заест. В-третьих… Что-то еще было в-третьих, надо обязательно вспомнить!

В-четвертых, слетела подборка. Зашел к главному Млынаев, который и русского-то языка не знает, отдал свою папочку — и моя, целый год смиренно ползшая к печати, походя давится редакторским сапогом. «Нормальный ход вещей». Огнемета на вас нет.