Савельев

До метро из наших губерний ехать полчаса, и надо провести их с пользой. Было бы не худо, например, забацать еще одну строфу. Но, как ни тужусь, не могу вспомнить даже ту, что забацал утром. Помучившись, выбрасываю белый флаг, тупо разглядываю расставленные вдоль шоссе натюрморты… Автобус трясет, и болит изнасилованная моя голова, и медленно ворочаются в ней культяпки мыслей — о протекающем кране, о долге за телефон и справке из ДЭЗа, о рублях, которые должен я и которые должны мне; вспоминаю, что так и не позвонил Косицкой.

Пашина смерть внезапно является мне в страшной своей ясности: вот я еду в автобусе, поручень холодит ладонь, за стеклом рыжий сентябрьский день — а его нет и никогда больше не будет.

К конечной я засыпаю и просыпаюсь только на улице от собственной неровной походки. Надо, черт возьми, когда-нибудь выспаться!

Институт, в котором я получаю свои аспирантские денежки, прячется в старом особнячке. Особнячок совсем маленький, но чтобы добраться до кассы, надо преодолеть несколько простых лестниц, одну винтовую и пяток коридоров самой прихотливой геометрии. Чего не сделаешь за деньги!

У окошка, разумеется, очередь — первый день выдачи. Делать нечего: становлюсь в хвост, вынимаю тетрадь и вдохновенно перечитываю четверостишие про мирную поступь. Потом внимательно гляжу в стену и перечитываю еще раз. Острое желание схватить автора этой бредятины за грудки и долго бить об эту стену головой вспыхивает во мне. Потом вспоминаю, что автор — я, и всякое желание пропадает вообще. Я понимаю, что дело худо, и возбудить себя на продолжение поступи мне не удастся.

— Работаете? — с уважением интересуется вставшая позади полноватая дама, кажется, с немецкой кафедры. Я киваю, улыбаясь рассеянно, как и полагается художнику в минуты полета духа. На мгновение сатана подмывает меня показать этой специалистке по трубадурам, над чем я работаю, и посмотреть на выражение ее лица, но я подавляю искушение.

— Не буду мешать, — интеллигентно произносит дама и понимающе улыбается. Ну-ну…

Тут я вспоминаю, что не дозвонился Пепельникову, и, застолбив место в очереди, бросаюсь бежать по коридорам. Через пару минут достигаю вахты.

Вахтерша на просьбу позвонить с казенного аппарата только что не рвется с цепи. Да удавись ты у своих ключей! У меня двушка есть.

— Алло! Пепельникова будьте добры.

— Секундочку.

В трубке — веселый женский смех и сладкий баритон, на ходу досказывающий солененькое.

— Слушаю… — говорит наконец баритон, поигрывая в нижних регистрах.

— Это Скворешников. Здравствуй, Костя.

— А, Димочка. Привет-привет.

Разговаривает со мною Пепельников так, словно он артист оперетты, а я его поклонница и встречаю у служебного входа с букетиком нарциссов. Между тем мы бывшие одноклассники, по каковой причине мне и перепала халтура — писать текст к монументальной праздничной программе под его режиссурой.

— Я по поводу песни.

— Жду, Димочка («Почему Димочка?»). Жду с не-тер-пе-ни-ем.

Я почти вижу, как он подмигивает девочкам в персональном, обклеенном собственными афишами кабинете.

— Послезавтра тебя устроит? — спрашиваю.

— Крайний срок, Димочка, — снисходит он после паузы.

— В общем-то почти все готово, — говорю. — Но хотелось бы еще поработать…

Черт возьми, чего я расшаркиваюсь!

— Поработай, — снова снисходит мастер организации народных празднеств, и мы прощаемся.

На душе гадко. После пепельниковского баритона хочется вымыть уши. И вообще — получу двести рэ (тьфу-тьфу!), и больше на эти кисельные берега — ни ногой!

— Спасибо, — осклабляюсь я вахтерше, и под глухое рычание в спину бегом начинаю третье за день восхождение, а то: Гете, озерная школа, а пропустишь очередь — простоишь второй раз, как миленький!

Успеваю впритык — хорошо хоть бежал не зря — и с нежнейшей улыбкой всовываю голову в кассовую амбразуру. Никому не улыбаются так, как кассиру в день выдачи. Расписываюсь, отхожу, чтобы запихнуть бумажки в кошелек, — и попадаюсь. Тонкий знаток Джона Рида доцент Копылова вцепляется в мой локоть железной лапкой и не отпускает до тех пор, пока я не перекладываю из ее сумы в свой «дипломат» увесистую папку на рецензирование. А куда деваться? Доцент Копылова проедает плешь за пять минут, это проверено. Отобьешься — проест ее твоему научному руководителю, завкафедрой, далее везде. Лучше не связываться.

«Очень срочно». А папочка — кило на полтора! Ладно, черт с ней; теперь — в редакцию!

Не тут-то было: на винтовой лестнице в мой локоть опять вцепляются. Прошу любить: наша профсоюзная жрица, Тинатина Константиновна. Эта могла бы и не вцепляться: при ее комплекции разминуться на винтовой лестнице невозможно.

Здравствуйте, Тинатина Константиновна. Почему не бываю на семинарах политпросвещения? Так я же газеты читаю, первоисточники регулярно… Недавно ехал в метро рядом с Сейфуль-Мулюковым. Не сердитесь, шучу. Это был Фесуненко. Тинатина Константиновна, драгоценная, ребенок у меня — ма-аленький такой ребенок, а работы — мно-ого… Завтра в Дом дружбы? А почему я? Знаете, я, может быть, не смогу, я занят, у меня… Вы что, какое поручение? Зачем? Да постойте же!