Савельев

Оля с Ленькой ушли прокучивать свои пятьдесят копеек, а мы с Володькой уселись за доску. Вообще-то я играю сильнее, но тут он, как говорится, уперся, и дело шло к ничьей. Мы не сразу услышали, что нас зовут.

Что-то толкнуло меня в сердце. Я посмотрел вниз — Роки у рюкзаков не было. Володька рванулся куда-то вбок, и я увидел собаку: она возилась на тротуаре, в полуметре от идущих машин.

Схватив Роки, Володя, ни слова не говоря, принес ее на место и начал привязывать страховочной веревкой к рюкзаку. Партию мы доигрывать не стали.

Полчаса Роки надрывалась изо всех силенок. Она забиралась на бордюр, в голос скулила, спрыгивала вниз и падала, натягивая веревку. Мы поднимали ее наверх, и все повторялось снова. Роки падала и выла — в ужасе перед неволей, заглянувшей в ее круглые глаза.

И снова, как тогда в поезде, со всех сторон сбежались защитники животных — одних детишек было человек шесть, все они плакали, умоляли мам заступиться, и я думал, что сам умру раньше Роки. Володька выглядел спокойным, но скулы у него порозовели.

Потом собака легла на землю и замерла. Володька отвязал ее, а я взял на руки. Сердце у Роки стучало часто-часто и очень сильно. Она не реагировала на поглаживания и даже не скулила — только вздымалась и опускалась, вздымалась и опускалась грудь.

«Ничего, Роки, ничего…» — повторял я как заведенный.

С чужой неволей тоже бывает трудно смириться.

На Курском вокзале я сделал последний снимок: Володя, Оля с Ленькой и собачка. Мы пожали друг другу руки и лапы, расцеловались и разъехались по домам.

Роки украли на следующий день — на почте, пока Оля отсылала какой-то перевод. Клевцов сказал мне об этом по телефону.

— Сволочи, — сказал я. — Как Олька? — спросил я потом.

— Да-а… — мне показалось, что Ленька — там, на другом конце города — махнул рукой. — Что Олька? Ревет…

Володька, как обещал ребятам-лавинщикам, зимой приехал работать на станцию; весной прилетал в Москву, приглашал снова погостить, но не срослось. Через несколько лет он умер — внезапно, в один миг.

Ленька с Олей развелись; иногда я встречаюсь с ними, но уже порознь, и о том лете стараюсь не напоминать.

Где сейчас Роки, не знаю. Наверно, сторожит чью-нибудь дачу. Если у кого дача — лучше кавказской овчарки сторожа не найдешь.

1986, 2016

ТАЙМ-АУТ. Повесть

Глава I. Четверг

Еще сквозь сон чувствую, что по мне кто-то ползает и без умолку лопочет.

— Ну И-ир, — тяну я, стараясь, чтобы голос звучал как можно противнее. — И-ир, убери Чудище. Я так не играю…

— Чудище, — откликается моя половинка с нескрываемой любовью. — Чудище, кто это? Кто это дрыхнет в четверть десятого?

— Имка! — радостно отвечает Чудище, прыгая у меня на голове.

Имка — это я, и сегодня Имке не спать. Встаю и, сладко потягиваясь, издаю долгий звук несмазанной двери. С недосыпу меня мотает по комнате и бьет о разные предметы.

Мы с Иркой состоим при Чудище уже полтора года. «Чудище» произошло от «Чуда» путем наблюдения за трансформацией наклонностей.

В настоящий момент это бывшее Чудо, слезши с кровати и открыв дверцы секретера, методично выбрасывает оттуда мои бумаги.

— Екатерина!

Услыхав официальное обращение, моя дочь, Екатерина Дмитриевна Скворешникова, пригнувшись, как под обстрелом, и вихляя попкой, начинает молча драпать к двери.

— Екатерина! — сурово окликаю я снова.

Настигнутое Чудище останавливается и поднимает на меня свои невинные глаза.

— Разве можно ЛЕЗТЬ В ШКАФ?

По глазам Чудища с несомненностью ясно, что никто в шкаф не лез. Разве может такой замечательный, послушный, милый ребенок лезть в шкаф?

— А кто это сделал? — спрашиваю я тогда с театральным жестом.

— Атя, — грустно признается моя честная дочь. Уходить от прямых вопросов она еще не научилась.

Я становлюсь на четвереньки, и бумаги мы собираем вместе. Мир-дружба.

На кухне, не переставая крутиться по одной ей известной траектории, Ирка сообщает: полдесятого, а еще не вскипело, не протерлось, не отжалось, не остыло, когда Чудище позавтракает, надо сразу идти гулять, иначе обедать она будет вообще черт-те когда, я не забыл, что сегодня зачет?

Я-то? Ну забыл.

Бухаюсь в драное кресло, открываю «склерозник» и выдаю утреннюю порцию звонков.

Сначала — Пепельникову: завтра сдавать текст! Не кручинься, Пепельников, ступай себе с богом, будет тебе три куплета к празднику, со слезой и историческим оптимизмом, только не обмани, родной, позолоти ручку… Ты видишь, Пепельников, моя муза уже зависла у антресолей, и в руках у нее вместо лиры обещанный тобою договор на двести деревянных рублей. И я, Пепельников, начинаю понимать, откуда столько оптимизма в советских песнях.

Нет на месте — ну и черт с тобой, позвоню потом, главное — кровь из носу начать сегодня! Дз-зынь!

— Алло!

— Дима?

Людмила Леопольдовна Косицкая — мой ангел-хранитель на грешной земле поэтического перевода: я ведь переводчик, черт возьми; связной культур, а не куплетист какой-нибудь!

— Здравствуйте, Людмила Леопольдовна!

— Здравствуй, Дима. У меня есть к тебе дельце. Но сначала выкладывай, какие новости…