Савельев

На привале псину вынули из Олиного рюкзака, где она проболталась последний час. Рюкзак был надет спереди, и Ленька сказал: Олька у нас — кенгуру. Никто не засмеялся. Ленька закурил, а Володя вынул из рюкзака термос и отвинтил крышку.

Роки сильно укачало. Привалившись кто к чему, мы смотрели, как несмело ходит она по тропе, и молчали. Выбора у нас теперь уже не было, сил тоже.

Потом Ленька поднес Роки к лужице, и несколько секунд она лакала воду. Напившись, села рядышком, почесала за ухом и вдруг высоко-высоко тявкнула. Несмотря ни на что, жизнь ей, похоже, нравилась.

Через день, проснувшись на верхней поездной полке, я увидел море.

Все, что было до этого, слилось для меня в сплошную ходьбу под рюкзаком и жуткую мысль, что мы идем по одному и тому же месту и конца этому не будет. Была ночевка у реки, грохотавшей по камням, и утренняя переправа через нее на случайном бульдозере; был грузовик-попутка, в котором мы обреченно пили русскую водку за Грузию, закусывая теплым мясом и жестким сытным хлебом. Было воздымание рук при прощании, а потом опять попутки, и рейсовые автобусы, и взваливание на плечи опостылевших рюкзаков. И был вокзал, где местные жители цокали языками на Роки, причем некоторые из них имели в виду Олю.

Собаченция путешествовала на правах ребенка. Володька исправно мастерил ей овсяную кашку, а наш ужин всегда варился потом. После злополучного перевала Роки скакала по тропе сама, весело воюя с пятками Ленькиных ботинок. Клевцов чертыхался и даже однажды попытался заняться педагогикой, но силы были неравны: Леньке мешал рюкзак и чувство юмора. Роки отбегала, наклоняла башку набок и пыталась рычать. Зрелище было уморительное.

Вот только поезда Роки переносила плохо: в купе сразу забивалась в угол и выла — громко и высоко, с плохо скрываемым ужасом.

Однажды вечером из соседнего купе появился толстый человек в майке и сказал, чтобы мы перестали мучить собаку. Я испугался, потому что Клевцов и так уже был на взводе, но Ленька сказал: «Уйдите отсюда», — и толстяк ушел. Он оказался очень чутким товарищем.

Собачка выла полночи. Оля плакала. Миска с водой так и осталась нетронутой до утра.

А утром я увидел за окном море, пустые купальни и чаек на пустом пляже. Первое солнце освещало худющую Володькину спину, на нижней полке спала Оля. Рядом с нею, пристроившись у живота, посапывал наш четвероногий ребенок по имени Роки.

Палатку поставили ровнехонько между морем и железной дорогой: их разделяло метров сорок. Володя пыхтел над примусом, мы с Ленькой занимались благоустройством. Роки дрыхла в теньке под здоровенной корягой; Оля, мокрая и счастливая, отжимала на желающих волосы.

— Морие! — распевала она. Именно так: «морие»…

Потом пришел черед собачки. Оля принесла ее к воде, как дите, под мышкой. Роки глядела индифферентно. Черное море не произвело на нее впечатления. Отпущенная в плавание, она без паники добралась до суши, отряхнулась и уселась прямо на линии прибоя. Потом тявкнула и без объявления войны напала на Олину ногу. Только здесь я заметил, что щенок, прямо по Маршаку, успел подрасти.

Я вспомнил Тутошу с лавинной станции и подумал, что если через годик Роки захочет поиграться — я пас…

Ночью за пологом палатки распахнулось небо, какое бывает только в августе на юге. Мы долго не ложились спать, а потом еще дольше не спали, слушая дыхание прибоя и ритмы поездов. Роки всю ночь гуляла по нашим телам, выходила к морю, облаивала загулявшие парочки и возвращалась в палатку — чаще всего по моему лицу. Словом, охраняла нас, как и положено сторожевой собаке.

Наутро обнаружилось, что запасы на исходе, а финансы поют романсы. С тех пор только Роки по-прежнему получала свою миску каши и единственная не была подвержена приступам меланхолии: лезла в репейник, скакала по пляжу, тявкала в свое удовольствие на проходящих — обыкновенный здоровый ребенок…

В последний вечер мы с Володькой сидели на теплых камнях, рядышком стояли обнявшись Оля с Клевцовым. Море покачивалось у самых ног. У палатки пела цикада. За ее голову когда-то был обещан доппаек, но в тот вечер спать никому не хотелось.

По-моему, все мы были счастливы тогда.

У самой кромки горизонта почти незаметно для глаза двигался пароход. Он казался подсвеченной игрушкой, изящной и невесомой.

— Ну что, Роки? — Оля взяла ее на руки и прикоснулась носом к холодному носу собаки. — Хочешь в Москву?

Роки промолчала. Она не знала, что такое Москва.

Последние сутки перед поездом мы прожили в привокзальном сквере в Туапсе. Денег на камеру хранения не было, последний рубль был честно четвертован, а рюкзаки намертво связаны за лямки и безо всякой охраны оставлены у скамеек. Бедолаге-вору пришлось бы утаскивать все четыре.

Роки обошла новые владения и быстро заработала куриное крылышко.

— Ей это можно? — нараспев спросила у меня пожилая украинка. Я ответил, что это можно и мне.

Поев, мохнатая вымогательница улеглась в теньке у рюкзаков.