Савва Мамонтов

Потом эта тема отразится в его известных полотнах.

Вечером подул ветер. Сияли звезды, мороз охватывал даже самые быстрые ручьи, но река все поднималась, а утром прорвало пруд.

В понедельник дети устроили для взрослых спектакль: «Двое из сумы». Очень веселая получилась пьеса, с тумаками, с хохотом артистов.

В «Летописи сельца Абрамцева» читаем далее. «16 апреля. У Вани нормальная температура. Сергей ходит на охоту. Тяга была, но стрелять не пришлось. Убил сойку. Сам ходил на тягу. Сокрушил кошку. За что же? А за то, что она по ночам мяукала под окнами, а днем шляется по лесу и ест птах».

После такой вот шутки — сочинились стихи.

Вечером поздним мы долго бродили,
Медленно вешняя ночь надвигалась,
По небу тучки жемчужные плыли.
Шумным потоком река разливалась,
Бились о берег и, споря с преградой,
Мчалися дальше с мятежной досадой.
Долго за этой немолчной рекою
Взором следили мы с тайной тоскою, —
Словно и мы к той неведомой дали
Всею душою умчаться желали,
Словно желали упрямое море
Вихрем развеять на буйном просторе, —
В жадной погоне за счастьем, весною,
Светлой зарею и жизнью иною…

Стихи Савва Иванович сочинил к празднику. 24 апреля — день свадьбы, шестнадцатая годовщина. Праздничный день начался с хлопот. Елизавета Григорьевна с утра возила в Москву приболевшую Наташу, вернулась с Репиными. Илья Ефимович приезжал нанимать дачу в Хотькове. В пять часов были гости: Васнецов, Поленов, Кукин…

Вечером устроили громкое чтение по ролям. Взяли Майкова. Уже известную драматическую поэму «Два мира» и лирическую драму «Три смерти».

Эпикуреец Люций, философ Сенека и поэт Лукан приговорены к смерти, но убить себя должны сами. И они пируют в последний раз.

Васнецов получил роль Люция:

Мудрец отличен от глупца
Тем, что он мыслит до конца…

Поленов читал Сенеку:

Оставьте спор! Прилично ль вам
Безумным посвящать речам
Свои последние мгновенья!

Лукана читал Савва Иванович.

Нет! Не страшат меня загадки
Того, что будет впереди!
Жаль бросить славных дел начатки…

Умный текст, умные чтецы, готовые восхищаться друг другом.

Перед сном ходили слушать, как шумит половодье на Воре. Вспомнили о прошлогоднем желании — построить часовенку.

— Часовню-избу за день можно сложить, — сказал Поленов.

— Какой прок от часовни! — возразил Савва Иванович. — В часовне не только гости, но и семья наша не поместится. Нужно церковь строить.

На следующий день, правда, уже без Васнецова, ездили в Лавру. После долгой службы и дороги устали, а вот в воскресенье, 26 апреля, сели за стол с утра, и каждый нарисовал церковку.

Самый интересный рисунок, конечно же, получился у Поленова. Он по памяти воспроизвел новгородский храм Спаса-Нередицы.

— Это — близко к истине! — воскликнул Савва Иванович. — Чем же тебя наградить за идею?

— Я награды хочу тотчас! — потребовал Поленов. — Извольте-ка вытерпеть мою музыку, которую я сочинил к драме «Два мира».

Музыку слушали и не только вытерпели, но и одобрили.

— В твоих мелодиях что-то восточное, — сказал Савва Иванович.

— Я о Палестине думал, — признался Василий Дмитриевич. — Для меня Палестина — страна пророков. Столб света с небес и земля, как скрижали. Смотри, читай, если есть глаза. А что до овец, до коров… Скот — это кошелек местного населения. Бредущий по пустыне кошелек.

— Тихо, тихо! — Савва Иванович поднял обе руки. — Экспромт.

Пора, корабль взмахнул крылом!
Зовет труба моей дружины.
Иль на шите иль со шитом
Вернуся я из Палестины.

— Я вернусь с картиной, — пообещал Поленов.

Климентова его совершенно измучила, он хотел бежать на край земли, хотел возрождения для дел великих. И ведь обещание было — Вере, страшное обещание, в страшный час.

С вечерним поездом приехал Кривошеин, привез сногсшибательную новость: генерал-адъютант, министр внутренних дел и шеф жандармов, а менее года тому назад полный диктатор со званием Начальника Верховной распорядительной комиссии по охране государственного порядка и общественного спокойствия с чрезвычайными полномочиями, граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов — получает полную отставку.

Известие взбудоражило.

— У него только и было, что длинный нос, усы вполовину лица да бакенбарды, ложащиеся на эполеты, — вспыхнул Савва Иванович.

Кривошеин снизил голос до шепота.