Савва Мамонтов

Как и его учитель, Василий Григорьевич Перов, он отображает жизнь, домашние и городские сценки, пытается быть острым, современным: «Домашний арест», «Задавили», «Нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет», «Старый да малый», ему хочется быть милым, лиричным, и на его полотнах появляются дети: «Девочка, строящая карточный домик», «Мальчики играют в снежки». Копируя в Эрмитаже «Фому Неверующего» Ван Дейка, он был замечен Крамским. Иван Николаевич пригласил молодого художника домой. Видимо, отзвуком встречи со знаменитым портретистом стала проба сил в этом сложном жанре. Увлеченный Малороссийским театром, Нестеров упросил блистательную Заньковецкую позировать ему. В своих «Воспоминаниях» Михаил Васильевич писал об этой актрисе: «Женственная, такая гибкая фигура, усталое, бледное лицо не первой молодости, лицо сложное, нервное; вокруг чудесных, задумчивых, может быть, печальных, измученных глаз — темные круги… рот скорбный, горячечный…» Словесный портрет, однако, получился более выразительный, нежели портрет в красках… Чувствуя, что все, что он делает, ничтожно, художник пускается в исторические изыски. Пишет: «Избрание Михаила Федоровича на царство», «До государя челобитчики», «Первая встреча царя Алексея Михайловича с боярышней Марией Ильиничной Милославской»; пробует найти себя в сказке: «Иван-царевич везет Жар-птицу», «Царевна Искра», в иллюстрациях к Достоевскому, ко Льву Толстому, к Пушкину и Лермонтову. Ему начинает казаться, что он на верном пути, ведь в том же самом знаменательном для русского искусства 1887 году, на конкурсе Общества поощрения художников его картина «До государя челобитчики» разделила с картиной С. Я. Лучшева премию имени Виктора Павловича Гаевского. Похвалы учителей, Большая серебряная медаль Училища, звание классного художника — это ли не успех? И в глубине души понимал: успех — иное. Иной мир. Дверь туда открывается не премией, вот разве что Третьяков картину купит…

И нежданно вступил в этот мир «Христовой невестой». За «Христову невесту» Михаил Васильевич не желал ни славы, ни денег… Картина-разлука. Он написал милую юную женщину, монашку — по одежде, по судьбе. Она уже не от мира сего, да только нежности в ней не убыло, не убыло желания удержать ее. Слишком много осталось в миру доброго, ласкового, родного. Ее благословляющая рука нерешительна, сама она, как сон. Такая явственная, но опусти глаза и — больше не увидишь: растворится в этом русском пространстве. Перед нею — деревце — тонкий росток, еще одни только прутики… Мария Ивановна умерла на третий день после родов, девочку оставила, Олю. В образе Христовой невесты — жена, возлюбленная, найденная и навеки потерянная половина, была Михаилу Васильевичу избавлением от черной бездны. Христовой невесте нельзя оставаться в миру, вот ее и нет… И жизнь, и смерть неминуемы… Но он был художник. Он мог сотворить чудо, пусть только на полотне. Язычество заговорило в нем. «За приворотным зельем» — это хождение за чудом, обман безнадежности… Он писал картину, возвращаясь в жизнь… Но душа его двоилась… Его манил мир чистой высокой молитвы, свобода от бренной жизни, за радости которой надо платить уж очень высокую цену.

Писал «За приворотным зельем», а думал о «Пустыннике». Он искал его. Без пустынника картина не могла состояться. Летом 1888 года Михаил Васильевич поселился возле Троице-Сергиевой лавры, близ Гефсиманского скита, знаменитого чудотворной иконой Черниговской Божьей Матери. Он писал своей сестре Александре в родную Уфу: «Вот я и на даче, если будет можно назвать мою хибарку, у вдовы Бизяевой или проще Бизяихи, дачей. В сущности, это небольшая изба, очень чистая, оклеенная голубыми обоями, с оклеенным глянцевой бумагой потолком, с бесчисленным множеством образов и лампад, с несколькими стульями и столом… Кругом рощи и пруды обительские, но погода еще не дала познакомиться мне с ними… Тоска невообразимая… Как подумаешь, что еще 2–3 месяца жить здесь, и может быть, задаром, жутко делается. Думаю съездить на ненастное время к Поленову».

5

В воскресенье утром пробилось сквозь облака долгожданное солнце.

Михаил Васильевич, поглядывая на небо, оделся, взял мольберт, поспешил в монастырь в надежде найти среди иноков хоть чем-то близкого его пустыннику. Каков должен быть этот пустынник, он точно не знал, глаза сами увидят его, узнают.

Михаил Васильевич вошел в храм, где стояли мощи Сергия Радонежского, купил дешевую свечу, зажег, поставил. Хотел помянуть убиенного сына Годунова, а попросил невольно Господа избавления от болезней. За кого? От каких болезней? Отчего убиенный царевич Дмитрий — святой, а Федор, убиенный мученически, — не прославлен, не вспоминаем? Годуновы нехороши?

Расшагался вслед за мыслями и вдруг увидел перед собою знакомое лицо. Господи, да ведь это сестра Поленова.

— Елена Дмитриевна! Здравствуйте!

— Здравствуйте, Михаил Васильевич, — она улыбалась. — Я узнала вас. Вы так сосредоточенны. Шагаете… Я думала, не заметите.

Он смутился:

— Нечаянно получилось.