Савва Мамонтов

Валентина Семеновна устроилась возле Саввы Ивановича, но все ее внимание — на Тоше. Много позже, в иные совсем времена, Серова напишет в книге «Как рос мой сын»: «Дешевые мюнхенские меблированные комнаты, парижские пансионы, даже немецкие зажиточные дома с их скудными обедами, с приличной обстановкой, — что представляли они собой в сравнении с мамонтовским хлебосольным роскошным домом в Москве и Абрамцеве? Понятно, что первым делом Тоша накинулся на утонченные яства, объедался ими непомерно…» — И тотчас следует тревожный анализ поведения сына, а вернее сказать, производимого им впечатления на окружающих: — «В Абрамцеве Тоша растерялся. Он сразу опустился со своих европейских высот, окунувшись в богатое, беззаботное житье, и очутился в весьма неблагоприятном, невыгодном для себя освещении». А мальчику было всего десять лет!

Савва Иванович выпил бокал вина, покашлял, выдал трель и закатился итальянской арией со всеми модными аллюрами. Пение подхватывало эхо.

— Савва Иванович, вы птиц послушайте! Они же с вами состязаются! — удивилась Валентина Семеновна.

— Признание, милая! Истинное признание! — И вдруг стал серьезным: — Хочу на этом приволье поделиться мечтой. Я, Валентина Семеновна, человек практический, о несбыточном думать не умею. Не вашего огорода овощ. Ваши друзья желают переменить не только устои жизни, но и саму породу человеческую. Я же убежден — это все от лукавого.

Но вот этот голубчик, сидящий рядом с вами, тоже желает перемен, только совсем иных, на крошечном пятачке земли и у себя, в сельце Абрамцеве. Что творится и свершается в мире, меня, как всякого гражданина, волнует, но сражаться с ветряными мельницами — увольте!

— Только и смысл жизни в сражениях с ветряными мельницами! — вставила Валентина Семеновна. — С допотопностью. Чтобы на освободившемся месте можно было поставить не ветряные, а паровые.

— Лучше электрические! — Савва Иванович засмеялся. — Милая Валентина Семеновна, я железные дороги строю! Я как раз и есть ваш герой, преображающий землю и жизнь, а вы, небось, причисляете меня к эксплуататорам, к врагам своим… Но я тоже отвлекся, а мысль моя проста. Без герцогов, без любвеобильных пап и кардиналов никакого Возрождения не получилось бы. Искусство требует средств! Чем щедрее затраты, тем больше возможностей для гениев. Гений, как пчела. Если у него есть улей, он принесет много меда. Если нет улья, закопает мед в земляную норку. Талант свой закопает!

— Значит, собираетесь замок построить, возвести собор? — Валентина Семеновна говорила Савве Ивановичу, а поглядывала на Елизавету Григорьевну.

Елизавета Григорьевна улыбалась, но брови у нее вздрагивали супротивно.

— Соборы и замки, материальные, мне не по карману, а вот воздушные — иное дело. Я построю именно воздушные замки, Валентина Семеновна. Абрамцево останется Абрамцевым, но над ним воссияет нимб. Я соберу певцов, музыкантов! Соберу художников. Пусть творят без оглядки, чем душа богата. Поставлю оперу, да так поставлю, что позавидуют актеры Императорских театров.

— Актеры Императорских театров — люди весьма заносчивые! Публика у них сановная, платят им хорошо. Уж я-то знаю, насмотрелась, — возразила Валентина Семеновна.

— Актер есть актер. Как бы хорошо ему ни жилось, большое искусство, проходящее мимо, без его участия, не может не взволновать. — Савва Иванович оседлал любимого конька. — Зрителя мы тоже своего воспитаем, за журавлем в небе не будем гоняться, а начнем с наших абрамцевских крестьян. Преодолеть укоренелое невежество — задачка со многими неизвестными, но увлекательная.

— Я общаюсь с крестьянскими детьми в школе, я встречаюсь с крестьянами в моей лечебнице. — Было видно, что Елизавета Григорьевна огорчена. — О каком укоренелом невежестве ты говоришь, Савва Иванович? У крестьянских детей, у большинства, светлый разум, а какие они умельцы! Природа всем дает щедро.

— Ох, это воспитание! — в притворном ужасе Валентина Семеновна закрыла лицо руками. — У меня ведь родная сестра педагог. Аделаидушка. Не попадался журнал «Детский сад»? Три года она его издавала и своего добилась. Первые детские сады в России появились ее хлопотами. Увы! Микроб педагогики и во мне сидит! — поискала глазами сына. Дети были на корме, возились с рулем. — Тоша много перетерпел от моего воспитательного зуда. В детстве он развивался с большим опозданием, долго не говорил. Возможно, это от характера, но я перепугалась, отдала Тошу сначала в руки сестры, потом в детский сад госпожи Люгебиль, а потом отправила в Никольское, в коммуну княгини Друцкой-Соколинской. Тоша пробыл в коммуне около двух лет, но из коммуны вернулся художником. Впрочем, если быть до конца честной, он вывез оттуда еще и ненависть. И тоже благодаря педагогике. Тоша все время рисовал лошадок. Рисование — занятие барское, а к тому же нарушал порядок коммуны: или совсем не мыл свою посуду или плохо мыл. Его наказали. Очень глупо наказали. Сожгли его лошадок. Тогда он пробрался в комнату княгини и ножницами изрезал на полоски ее платье…

— Хороша педагогика! — ахнула Елизавета Григорьевна.