Савва Мамонтов

— Со мною было два совершенно непонятных случая, — рассказал Тургенев. — Однажды я шел к обеденному столу, и вижу — в туалетной комнате господин Виардо моет руки. Одет в охотничью куртку. Вхожу в столовую, а он за столом. И еще было: ехал я в гости к моему давнему приятелю. Видимо, вздремнул. Погрезилось: седой парик падает откуда-то сверху на его голову. Встречает он меня — Боже мой! — совершенно седой.

— Иван Сергеевич! — обратился Репин. — Я слышал, заседания Международного писательского конгресса проходили в Гранд Ориент, в храме парижских масонов. Разве все писатели масоны?

— Зал красивый, просторный. Было ведь более трехсот делегатов. А уж кто из них масон — не ведаю. Были писатели из Соединенных Штатов, из Бразилии. Из русских приглашали Льва Толстого, Достоевского, Гончарова, Полонского, но первые трое отказались приехать. Были Полонский, Боборыкин, Чивилев, Шарапов, Ковалевский и я. Разговоров на конгрессе было много, а результат самый плачевный, ничего не решили, ничего!

— Зато вас теперь во всем мире знают, — сказал Репин. И вдруг взмолился. — Иван Сергеевич! Простите, Бога ради, за прежний портрет и дозвольте еще раз написать.

— Дозволяю. Только не теперь. Завтра в Кунцеве надо быть, у Павла Михайловича Третьякова, и уезжать пора. Дал слово Джорджу Льюису посетить Кембридж, и в Оксфорд надо — Максу Мюллеру тоже дано обещание. А вот весной обязательно приеду в Москву, тогда готов и позировать.

Репин возрадовался, все так удачно складывается: Тургенев ему будет позировать, а до его приезда он напишет портрет Аксакова. И тоже — Ивана Сергеевича.

Разговор перешел на другие темы — о современном образовании, о студенчестве. На дворе вечерело. Заговорили вновь о литературе, о новых именах. Тургенев посоветовал почитать повести Елены Ивановны, «литератора талантливого и многообещающего».

Елена Ивановна смутилась.

— Иван Сергеевич слишком добр. Пишущие женщины смекнули это и превратили великого писателя в своего опекуна. Дарования в юбках люди сметливые.

— Жорж Занд писала много лучше Дюма, — возразил Тургенев. — Я убежден, не за горами время, когда русские писательницы встанут вровень с писателями-мужчинами, а скорее всего опередят. Женщина чувствует сильнее, ей известны такие движения души, которые мужчине недоступны. И, главное, женщина превосходит нашего брата терпением. Ведь это женщины вяжут огромные шали, плетут изумительно тонкие кружева. А слово в романе — сродни кружеву.

— Что можно почитать у Елены Ивановны? — спросил молчаливый Мстислав Прахов.

— Роман «Без вины виноватые», рассказ «Аполлон Маркович», — сказал Тургенев.

— Елена Ивановна! — Репин прижал обе руки к сердцу. — Дайте мне хотя бы один сеанс. Мне чудится — вы вылитая Софья.

— Царевна?

— Дерзаю написать.

— Какое же вы избрали время, торжество или крах? — спросил Иван Сергеевич.

— Заточение. Казнь стрельцов. Один такой несчастный будет висеть за окном царевны.

— Что ж, это может сильно выйти, а может и безобразно, — сказал Тургенев. — Я не люблю, когда царствие Петра подвергают сомнению, умышленно сгущают краски.

— Какой же здесь умысел! Иван Сергеевич, побойтесь Бога! Казненные стрельцы — это первое деяние Петра.

— Вы вроде бы не русофил, Илья Ефимович? Или это аксаковский дом так действует?

— Когда пишешь картину, глаза на многое открываются…

— Илья Ефимович, может, не откладывать с моим портретом? — предложила Елена Ивановна. — До поезда часа три.

— А я, пожалуй, опять к Воре, — сказал Тургенев. — Пусть Илья Ефимович найдет достойную его кисти царевну Софью. Что же до любви к государям… Кому-то Петр хорош, а кому-то Николай Павлович. Представьте себе, известный писатель Ибсен восхищается правлением победителя декабристов. Считает, что государственный деспотизм — залог здоровья нации.

К реке Иван Сергеевич ушел один, вернулся к ужину. Был разговорчив, расхвалил репинский рисунок: «Схвачен характер. Очень похоже». И рассказал вдруг о себе историю, на которую не всякий бы отважился.

— Я ведь ужасный человек, — посмеивался Иван Сергеевич. — В молодости денег у меня иногда совершенно не было. Одним хлебом питался, а приходилось играть роль богатого… Вот и взял я у Некрасова под будущие повести две тысячи рублей, причем с добровольным обязательством печатать все свои рассказы, повести, романы только в «Современнике». Кажется, «Асю» я как раз сочинил. Журнал ждет повесть, а меня найти не могут. Являюсь. С повинной головой. Без «Аси». — Где? — спрашивают. — Продал за пятьсот рублей Краевскому. (А Краевский — конкурент.) — Как? Почему у нас денег не попросил? — У вас, говорю, стыдно просить, а без денег пропадаю. — Повесть уже у Краевского? — Нет, говорю, пока только деньги взял. Вручили мне пятьсот рублей, потребовали, чтобы возвратил взятое и письмо написал. Письмо писать я наотрез отказался. Некрасов письмо сочинил, да так ловко: уладилось дело.

И вдруг пристально посмотрел на Савву Ивановича:

— Поредел аксаковский лес. Ужасно поредел. Обнажается русская земля, скудеет.