Савва Мамонтов

Савва Иванович с неукротимой энергией продолжал сколачивать и населять Ноев ковчег русской живописи. Ждал Васнецова.

Виктор Михайлович Васнецов шел к миллионеру Мамонтову, будто на ноги ему по ядру привязали. Богачи — это богачи. С богачами хорошо дружить, когда сам богат или уж знаменит, по крайней мере… Новая картина «Преферанс», самая совершенная из всего написанного, не прибавила уверенности. Картина отправилась в Петербург, а поехать поглядеть на выставку, самому поставить картину — не на что.

Пальто принял лакей. Лестница на второй этаж широкая, светлая. Сердце невольно сжималось, как в детстве, перед дверью, за которой родители убирали игрушками рождественскую елку.

Навстречу ему высыпали дети, поглядели, перешушукнулись, умчались… Он увидел Репина и женщину. Невысокую, лицом строгую, но она тотчас улыбнулась ему, подала руку. Руку он поцеловал, женщина что-то сказала о его картинах, но он не услышал, что именно. Начал какую-то фразу и замолчал. И в это время в комнату вошел решительный, крепкий, быстрый человек. Рукопожатие у него было твердое, но дружеское.

— «С квартиры на квартиру» люблю, — сказал он и принялся объяснять: картина совершенно особенная, она тихая, но вызывающая, она — приговор чиновничьей России. — Этот дом — ваш друг, — сказал Савва Иванович, вводя в небольшую залу, — все друзья этого дома — ваши друзья. Господа! Вы искали Мефистофеля — вот вам Мефистофель.

Виктор Михайлович не успел духа перевести, как оказался партнером Владимира Сергеевича Алексеева — Фауста, а Маргаритою была сама Елизавета Григорьевна. Она объяснила вконец растерявшемуся новобранцу:

— Мы взялись представить картину «Видение Маргариты Фаусту».

Улыбаясь, подошел Василий Дмитриевич Поленов.

— Дерзай! Здесь все дерзают. Я устраиваю сразу три живые картины: «Демона и Тамару», «Русалку», «Апофеоз искусств». Последняя — повторение парижской затеи. Адриан Прахов вчера явился. Предложил пантомиму «Юдифь и Олоферн». Вот он наш Олоферн.

Высокий, розовощекий юноша комически вскинул черные бархатные брови.

— Да-с, я Олоферн. И коварная еврейка Юдифь отрубит мне голову, — поклонился. — За пределами сцены — Константин Сергеевич Алексеев.

Виктор Михайлович улыбнулся:

— Какие вы все чернобровые! Поленов, ты под себя, что ли, подбираешь труппу? Под свои брови? Так уволь меня, я — безнадежно белес.

— Ты — тощей самого Кощея и благообразен, как Дон-Кихот. Твой Мефистофель будет отменный соблазнитель.

— На Рождество изображать Мефистофеля?

— Не на Рождество, а 31 декабря, под Новый год. Под Новый год пошалить разрешается.

— На сцену, Васнецов! На сцену! — раздался повелительный голос Мамонтова.

Веселая толпа тотчас окружила и увлекла Виктора Михайловича.

31 декабря в новогоднюю ночь в доме Мамонтова гремел, сверкал карнавал искусств. В программе увертюра бетховенского «Эгмонта» и живые картины. «Демона и Тамару» ставил Василий Дмитриевич Поленов. «Жницы» — Адриан Викторович Прахов, он же — «Юдифь и Олоферн». Олоферна изображал Константин Сергеевич Алексеев, ныне известный как Станиславский. Поленов представил изумительную «Русалку» по Пушкину и «Апофеоз искусств», картину, имевшую успех еще в Париже, в Салоне Боголюбова. «Гения» изображала Маша Мамонтова, «Музыку» — Таубер, «Поэзию» — Шатова, Лена Сапожникова — «Живопись», Башишева — «Скульптуру», Арцыбашев — «Микеланджело», Ира Якунчикова — «Архитектуру», Володя Якунчиков — «Гомера», «Рафаэля» — Репин, Юркенич — «Шекспира», Киричко — «Бетховена». Адриану Прахову была поручена заглавная роль «Зевса».

Олимп выстроили из столов, взгроможденных друг на друга. Актеры заняли места, а Зевс исчез. Начались хихиканья на сцене, скрытой занавесом, негодование нетерпеливых зрителей. Савва Иванович кинулся искать пропавшего владыку Олимпа. Нашел, закутал пледом и провел на сцену через публику, но еще надо было забраться наверх. Адриан Викторович, пыхтя, карабкался со стола на стол. Савва Иванович подпирал его, подталкивал, и вот Зевс ввалился в свой трон. Последнее усилие, чтобы принять позу, и белый балахон, то ли зацепившись за первый этаж, то ли Савва Иванович на него наступил, — пополз-пополз и упал. Зевс остался в курчавом парике и в костюме Адама. Боги покатились со смеху, да так, что затрясло Олимп, богини сконфузились, прятали глазки под ресницами, а Савва Иванович, словно не заметив происшествия, крикнул:

— Давайте занавес! Занавес!

— Савва! — возопил Прахов, срывая парик и прикрываясь им.

Тут уж грянул гомерический хохот, хохот перекинулся в залу, зрители, хотя и не знали, что делается за сценой, поддержали: смех заразителен. Когда занавес наконец поднялся, все увидели серьезных, величавых, несколько надувшихся гениев Олимпа и человечества.

Мгновение, и Савва Иванович закатился своим кашляющим, бронхитным смешком, надувшиеся боги фыркнули и попадали друг на друга. Смеялись до слез, на сцене и в публике. Один Адриан Прахов сидел покойно на своем троне, однако ж свободной рукою проверял, на месте ли его прекрасная мантия.