Савва Морозов: Смерть во спасение

Суровое и надутое лицо матери оттаивало. Она ведь тоже по-своему любила его. Ну-ка — после четырех-то дочерей да сынок-наследник! Не иначе как он своей ручонкой и Сережку следом привел. зря попрекают ее приказчиком. Она веровала истово, что Тимошу на старости лет на такой, последний подвиг Господь подвигнул. Да и какая же тогда старость была?

«Да, Саввушка, Саввушка. — думала она бессвязно, иногда крестя его упрямый лоб. — Заявился в этот Божий мир пятым ребенком, а стал первым. Власть в Орехове забрал, ишь его, и в Москве забирает». Втайне-то она гордилась сыном, да что там — и побаивалась. Саввушкой, сколь его ни шпыняй, не покомандуешь, как покойным Тимофеем Саввичем; при всей суровости к людям, тот жену слушался, ее советы всегда принимал. А Савве скажи хоть что-нибудь — сейчас же бизоньи рога выставит. Виданное ли дело — в купеческий, да старой, крепкой веры, дом какого-то евреенка притащить!

Савва, словно почувствовав ее внутренний недовольный голос, маслицем лампадным по душе провел:

— Вот вы, мамаша, попрекаете меня, что с художниками разными якшаюсь. А хочу я память о вас запечатлеть. Не Левитан, знаменитый художник хочет портрет с вас писать. Приводить ли на смотрины?

— Фамилия как его?

— Серов, матушка, Серов.

— Не евреенок?

— Чистейшей русской веры, матушка.

— Ну ладно, коли так.

Не первый раз разговор об этом заходил. И Сергей, и Аннушка-профессорша ей об этом толковали: образ ваш, как иконку, хотим на память почтить! Не с той ли лукавой мысли они с Сережкой и Левитана-то на зады отцовской усадьбы затащили, мастерскую для него оборудовали? Да этот взбалмошный Исаак все больше рощи, облака да реки рисовал, портретов, тем более купеческих, чурался. Да и веры какой — страшно сказать! Вот на Серова и поманили, а ходатаем пред своим знаменитым учителем Левитан и взялся. Хитромудра мать, да сын-то разве без хитростей?

Под это благодушное настроение и следовало бы отбыть восвояси — в Орехово, где ждали дела и где скучала, не видя мужа, Зинуля. Но мать не могла так просто отпустить директора-исполнителя Никольской мануфактуры. Главная московская контора была все- таки в ее руках. Да и в Орехове были ее верные осведомители, о каждом шаге сынка доносили. Вот и угораздило ее попрекнуть:

— Слышала я, Савва Тимофеевич, что ты ссыльных опять на фабрику принимаешь?

— Принимаю, Мария Федоровна, — иее по имени назвал. — Но только дельных людей.

— Все равно. Как можно? Они родителя нашего до суда довели!

— Не хотелось бы ворошить память родителя. Земля ему пухом! Но ведь он сам себя до суда довел. Непомерными штрафами. Своевольством мастеров. Житьем-бытьем в бараках, с двухъярусными нарами. Одиннадцать с половиной часов рабочий день! Подумать страшно, не то что жить так. Как могу, улучшаю условия. Хорошо отдохнувший рабочий и выработку больше даст.

— Все так, все так, прибыль хорошо растет, я как пайщица не могу пожаловаться. Но чего же пущать обратно главных-то смутьянов? Фабра, она и есть фабра, смутьянов в зачинщики толкает. Сказывают мне, — опять многозначительно надула она и без того пухлые мордовские щеки, — сказывают, что Алешка Барышников, возвернувшись из Сибирей, был принят тобой и даже в чин старосты возведен. Одна какая-то баба- закоперщица, которая родителю в глаза немытыми своими пальцами пыряла. Севастеей, что ли, зовут? На Урале ли, здесь ли где брюхо нажила — с выкормышем прямо на фабрику заявилась. Мало ее, так и ублюдка-то в ученики принял. С какой такой блажи?

— Если есть ко мне претензии, я на правлении дам отчет, Мария Федоровна, — сухо ответил он, не замечая, что повторяет слова, сказанные и отцу при последней ссоре.

Но ведь и матери на последнем слове не стоялось. Слишком много нашептали в последнее время, проверить следовало.

— Эта Севастея — закоперщица-то, сказывают, отсюда в пузе выблядка на Урал повезла?

— Замужем она была, да муж на Урале помер, вот и вернулась на родину. Что такого?

Савва понимал, что нашептали ей гораздо больше того, что было на самом деле, и хотел уже уйти. Но мать остановила его последним вопросом:

— Выблядок-то, сказывают, не от тебя ли?

Савва грохнул по столу не тише, чем, бывало, отец. Чайные чашки в пляс пошли, а одна на пол прыгнула, как смертоубивица.

— Посуду-то чего, бизон, бодаешь? Меня-то чего рогами пыряешь? Ой, смертушка пришла моя!

Она завалилась боком на диван, а из всех двадцати комнат, из всех щелей как крысы толстобрюхие приживалки и монашки прянули, защищая свою благодетельницу. Кажется, кроме одной, которую Савва, убегая, там же в сенях встретил.

— Давай стакан какой ни есть!

А у нее даже два в припасе было. Савва в ярости распахнул сюртук, бутылку, которую хотел распить с Серегой, выхватил и вдарил донышком о каблук. Но не водка же, не получилось.

— Давай чего-нибудь!

Смышленая монашка была, веретено где-то тут же сыскала. Савва обломил острый конец и пробку вбил внутрь. Монашка посмеивалась. Как глянул сквозь солнечную бутылку — зря она на себя бабий возраст нагоняла. В угоду благодетельнице, что ли?