Сажайте, и вырастет

Но сейчас депозит заморожен, он в чужих руках. Боль снять нечем. Сигарет – и тех нет. Курить в карцере запрещено. Носить какую-либо одежду, кроме казенной, – тоже. Нельзя вообще иметь личных вещей. Единственное развлечение – расхаживать из угла в угол. Туда – пять шагов, обратно четыре с половиной. Полшага уходило на разворот. Все в точности так же, как в камере Лефортовского замка, откуда я начал: заносчивый, богатый, уверенный в себе.

Вечером явился мрачный, незнакомый вертухай. Он открыл замок, опустил нары и приказал выходить – получать матрас. Зайдя в ту же кандейку, где утром мне выдали полосатое шмотье, я ухватил бесформенную, расползающуюся в руках кучу тряпья, вернулся к себе, постелил и упал.

Использовать матрас наилучшим образом я научился сразу. Спать нужно не на самом матрасе – так холодно сверху – и не под матрасом, а внутри матраса. Ткань была во многих местах разорвана руками и ногами предыдущих обитателей трюма. Просунув в эти дыры конечности и немного помаявшись, я уснул.

2

Прошла половина ночи. В самой ее середине, мертвым предрассветным временем, скрипнул железный замок. Дверная амбразура приоткрылась. На черный пол тяжело упал сверток. Грев, с торжеством подумал я, вскакивая. Грев! Зашел грев!

Размотав нитки, развернув несколько газетных листов, я достал десяток карамельных конфет, сахар, сигареты и спички. Теперь можно жить.

Насладившись табаком, я поудобнее устроился меж прошитых нитками комьев свалявшейся ваты и задумался.

Я хорошо знал цену этим сигареткам, карамелькам и замусоленным кубикам рафинада. Они куплены на деньги, выкроенные из стариковских пенсий и куцых женских зарплаток. Принесены к тюрьме матерями и женами. Отданы в окошко приема продуктовых передач. Далее – дошли до дрожащих рук голодного арестанта. После мучительных раздумий, расчетов, сомнений и сглатываний слюны – сигаретки и карамельки, одна из десяти, из пятнадцати, – отданы в Общее. Ссыпаны, сложены в особую картонную коробку. Взвешены безменом. Множество раз тщательно пересчитаны. Замотаны в грузы. Переправлены из нескольких камер в одну. Там перепакованы более удобно. Ценой больших усилий, риска и хитрости, путем обмана и подкупа путь сигареток и конфеток заканчивается возле обитателя карцера.

В этот же ночной час другие сигаретки и карамельки доходят до харкающих кровью обитателей «тубанара», до собранных в отдельной камере больных СПИДом – до всех, кто бедствует.

Арестантское сообщество никогда не забудет про тех, кто бедствует. Трюмным надзирателям всегда уплатят по таксе, и они – сами, ночью, отнесут грузы и забросят в каждый бокс туго завернутый кулек.

Голодные, драные, измученные существа хотят жить. Они изобретут тысячу способов, как помочь себе и своему собрату по несчастью. Они соберут терпеливо по щепотке чая, по кусочку сахара, по рублю, в каждой камере. Они, как муравьи, стащат грузы в одно место. Они подкупят, уговорят, хитростью пропихнут еду и курево в самые глубокие трюмы. Дотянут живую нитку до самого низа, до последнего дна.

Может быть, в каком-то другом комиксе мальчик-банкир жил не в Азии, а в Европе. В маленькой опрятной стране, где женщины по праздникам надевают крахмальные юбки своих прабабок и танцуют их танцы.

Там, в Европе, мальчика-банкира посадили бы в стерильное заведение с хорошим питанием, спортивным залом, мастерскими для работы и телефонными кабинками для регулярных деловых звонков. В европейскую тюрьму.

Но в такой европейской тюрьме он никогда бы не очутился в подвале, в грязной конуре, и нищий тюремный надзиратель, подкупленный еще более нищим заключенным, не принес бы банкиру в эту конуру кусок сахара и сигаретку.

И банкир не пожевал бы того сахара. И не покурил бы той сигаретки. И так никогда бы и не узнал, как умеет человек утвердить свою свободу.

Хорошо, что мы живем в Азии.

3

Скорбно-возвышенные мысли о драматическом пути конфет и сигарет помешали мне проделать обязательное простое действие, а именно: надежно спрятать и сахар, и табак, и прочее. Пожевав и покурив вволю, я беспечно сунул остатки богатства в вентиляционную дыру. Там, в тоннельчике, валялось множество смятых кусков бумаги, какие-то камни и прочий мусор. Я понадеялся, что сверток окажется незаметен взгляду трюмного. Но ошибся.

Утром он зашел в мой бокс, смерил меня взглядом – удушливое амбре дешевого парфюма исходило от него приторными волнами, – немедленно устремился к моему тайнику и все нашел. У трюмного была смешная привычка быстрыми движениями зубов кусать свои обветренные губы: сначала нижними зубами – верхнюю губу, потом наоборот.

– Откуда? – негромко спросил он, рассматривая сверток.

Я промолчал.

Хозяин карцера еще раз критически оглядел полосатого меня и поиграл своей резиновой дубиной. В принципе, он мог тут же официально оформить изъятие запрещенных к употреблению в его ведомстве продуктов и сигарет и довесить к моему сроку еще суток пять или десять. Но благоухающий пенитенциарный клерк оказался человеколюбцем.