Сборник фантастических рассказов

Митрополит приблизился к кровати и, проследив направление взгляда умирающего, взял со стола свиток:

— Я Иван Данилович, великий князь Всея Руси, отходя к Богу, отдаю старшему сыну Симеону 26 городов и селений, в числе которых примыслы Юрия Даниловича –

Можайск и Коломна; второму сыну, Ивану — 23 города и селения, из них главные Звенигород и Руза; третьему, Андрею, 21 город и селение, из них известнее Серпухов; княгине же своей Улиане с меньшими детьми — 26 городов и селений.

Слабым движением руки Иван Калита попросил митрополита остановиться сказав:

— После дочитаешь, отче… Боюсь не успею… Дети мои, видите ныне, что больше других одарил я Симеона. Дал я ему все крупные города и селения, дабы не было средь вас розни и слушали бы вы его, как меня… Молю же вас, как некогда молил пращур наш Ярослав, живите дружно и будьте все как един человек.

Тогда и врагов сокрушите, и Русь соберете, как я собирал ее многим своим радением. Стольный же град Москву даю я вам, дети, в совместное владение, дабы владея ей, не разлучались бы вы и миром решали все вопросы о Русской земле. Да будет тому порукой Господь наш Вседержитель…

Простившись с детьми своими и боярами, Калита просил их удалиться.

— Сами видите, завершил я ныне все земные дела. Пришел черед подумать о жизни вечной. Отче, вели облечь меня в схиму, дабы не князем великим покинул бы я сей мир, но схимником…

С суровым и важным лицом митрополит склонил голову и дал знак внести схиму — черную длинную мантию и куколь — черный островерхий наголовник с нашитым на нем белым крестом…

«В лето 1341 преставился князь великий всея Руси Иван Данилович, внук великого Александра, правнук великого Ярослава, в чернецах и в схиме месяца марта в 31 день. А в гроб положен апреля в 1 день в церкви святого архангела Михаила, которую он создал в своей отчине на Москве».

Некоторые отрывочные мысли о литературе и человеке

Думаю, что главный предмет, которым должна заниматься литература — это люди, реальные живые люди в реальных жизненных ситуациях и глубинных своих переживаниях. Ни один из беллетристических жанров, ни одно вообще произведение, построенное на быстро перемежающейся игре ситуаций (средневековая «комедия положений» и её современные производные), никакие стилистические нагромождения, стремящиеся воздействовать на эстетическое в ущерб стержневому — все это не может иметь такого значения, как изображение человека.

Образы людей в литературе — то, что филологическая наука зовет иногда словом «характеры» — больше, чем проекция жизни, это сама жизнь. В настоящей литературе нет унифицированных персонажей, безликих бравурных трафареток служащих лишь винтами, удерживающими хлипкую сюжетную конструкцию. В той литературе, которую мне хотелось бы видеть, сюжет как несущая часть смысловой конструкции вообще будет отсутствовать, зато усилится его роль как формы взаимодействия персонажей. Иными словами не образы будут служить сюжету, а сюжет станет как бы побочным следствием взаимодействия и соприкосновения характеров.

Мысль о литературе, столь обще выраженная, примыкает к другой мысли – мысли о человеке.

В каждом человеке, даже самом несовершенном и дурном, запечатлен мудрый прекрасный Божественный мир в одной из своих многочисленных, подчас парадоксальных гранях. Каждый человек — зерно, способное к бесконечному росту и совершенствованию вплоть до масштабов Вселенной. Кто думает иначе — не ощущает в себе пока великих сил, или силы эти пока порабощены обстоятельствами.

Человек — часть непрерывного Божественного эксперимента, а потому из многих миллиардов населяющих землю людей нет и двух похожих. Единственное, что сглаживает уникальность каждого отдельного человека, делает его неотличимо серым и безликим — это грех и злоба, стирающие тот уникальный рисунок личности, ту неповторимо-прекрасную капиллярную сетку характера, которые существовали изначально. Порок стрижет всех, подвластных ему, под одну гребенку, поселяя сходство там, где его не было прежде и превращая свободные и прекрасные личности, души, наделенные свободой выбора, в своих рабов.

Неудивительно потому, что люди, пораженные одним пороком — особенно гордыней сладострастием, унынием, стяжательством, безволием (хотя этот последний и не библейский) — столь похожи межу собой. Вся их изначальная самобытность уникальность стерта. Они неотличимы, как камни, прошедшие одну и ту же огранку.

Однако даже у самого несчастного, порабощенного страстями человека, бывают минуты просветления, минуты, когда тучи греха, закрывающие солнце, как бы на время расходятся, раздвигаются, и человек вдруг прозревает себя самого прозревает опутывающую его липкую паутину и ему кажется даже на время, что он способен ее порвать. Все многочисленные наши начинания «с понедельника», «с первого числа» или даже «с этой самой секунды», все клятвы, все новые тетради дневников и пухлых многообещающих еженедельников и есть такие попытки изменить себя…