Сборник фантастических рассказов

Но, увы, паутина порока, если даже удастся ее порвать, очень быстро восстанавливается и вновь еще сильнее, глуше, опутывает освободившегося было человека — слишком силен и упорен Паук, ее плетущий. Все новые и новые попытки, новые периоды уныния — и иногда даже победа бывают наградой сражающемуся.

«Я новый, я сильный, я всё могу! И как я раньше не понимал, не видел того что вижу сейчас! Как только такая мелочь, дрянь, блуд, водка, девки, нелепые страхи, бытовая ежеминутная трусость, желание нравится могли иметь надо мной такую власть? Это же мелочь, пустое место, плевок! Ну все теперь всего этого не будет — я буду другим с этого же мига… Я уже другой!» — восклицает человек, уверенный в возможности обновления.

Литература — да простят мне этот указующий перст — должна стремиться показать человека во всей его монолитной противоречивости, спаянности совокупно дурных и хороших черт — ведь в людях, во всех нас часто уживается не только высокое и низкое, но даже, что чаще — высокое и жалкое, постыдное.

Люди — все без исключения — добры и святы, и лишь собственные слабости и немощи делают некоторых из них дурными.

Литература должна поставлять не ребусы для упражняющегося ума, но служить универсальному сознанию сочеловечности — быть фильтром, очищающим душу. Не надо бояться наивности, обнажения, не боюсь его в данный момент я, наивность и честность — это единственные попытки пробуждения сердца и уши и торжества их над общим для всех разумом.

Нет ничего нелепее, уязвимее, беззащитнее перед критикой, чем попытка созидания или попытка формирования идеала и, напротив, ничего не удается с таким блеском как разрушение. В литературе идет даже своего рода соревнование как можно уничтожительнее, одной фразой, одним абзацем, убить и испоганить то что воздвигалось веками. Недаром все аргументы, все тезисы дьявола построены как правило на опровержении.

Но испачкать — поставить под сомнения, не значит, убить.

Итак, литература — как единственное истинное зеркало человека, имеющее преимущество в глубине отражения перед всеми другими искусствами — должна служить не развлечению, ни упражнению ума, но очищению души, осознанию своей всечеловечности. Нет унифицированных персонажей — каждая личность исключительна. Вот, где настоящее богатство, настоящий колодец для изображения.

ЯРОСЛАВ МУДРЫЙ СКОРБЬ ВЕЛИКАЯ

У недавно отстроенных каменных стен Десятинной церкви Пресвятой Богородицы в Киеве толпился народ. Начал стекаться он сюда еще с рассветом, а теперь к полудню стало совсем не протолкнуться. Как гороху насыпало люда киевского: и ремесленники с закопченных приднепровских проулков, и купеческие приказчики с торговых рядов, и челядь из Детинца. Переговариваются, галдят, теснят друг друга, ругаются. Внутрь храма никого не пускают: у дверей плотно сомкнулись дружинники. На суровых бородатых лицах застыло новое, какое-то непонятное выражение. То ли торжественность, то ли затаенная скорбь — поди разбери. Но важное что-то, страшное — это ощущалось всеми.

— Что стряслось, соколики? Али умер кто? А? Страсть знать охота! – изнывала от любопытства дородная купчиха.

— Ступай, мать. Прочь пошла! Не велено сказывать! — глухо ответил ей пожилой дружинник. Его щеку до самого глаза пробороздил длинный шрам. В глубине шрама, у глаза, что-то странно поблескивало.

Другие дружинники тоже отмалчивались.

Да разве скроешь правду?! Всеведающие побирушки уже разносили слухи.

— Святополк-то, окаянный, хотел утаить смерть отца! Как умер Владимир наш Солнышко Красное, разобрал Святополк потолок между клетьми, в ковер спрятал тело отцово, а ночью на санях свез его в Киев. Не хотел, чтоб ведали о его смерти.

Стон пронесся по толпе. Волнами раскатился страшный шепот: умер, почил старый князь Владимир, надёжа русской земли. Вот зарыдала в голос молодуха вот торопливо закрестился монашек, вот чумазый подручный кузнеца неуклюже стянул заскорузлой ручищей баранью шапку.

— Неужто умер старый князь? А где положили его? — спросил у побирушки молодой боярич.

— В Десятинной церкви, батюшка! Помилуй, Господи, нас, грешных! За грехи за грехи наши! — побирушка притворно вздохнула, не сводя глаз с кошелька.

Цепкая рука, схватив монету, мгновенно перестала трястись. Нищенка сунула денежку за щеку и, юрко, словно салом намазанная, протискиваясь, скрылась в толпе. Добычливый нынче день у побирушки, такой день целый год кормит.

Внезапно толпа расступилась, словно тесто, по которому провели острым ножом. Киевляне молчаливо смотрели, как к храму, ни на кого не глядя, двигался старший сын Владимира Святополк. Сквозь притворную скорбь проглядывала озабоченность. Между бровями залегла складка. Перед Святополком, грубо расталкивая киевлян, колотя замешкавшихся мечами в ножнах, шли его телохранители варяги.

Шептала неодобрительно толпа:

— Гля, иноземцами себя окружил… варягами. Мало они нам крови перепортили.