Сборник "ИЗБРАННОЕ"

– К тебе? Неужели не ясно? Homo Gestalt – это нечто новое, высшее, совершенное. Однако его части – руки, ноги, потроха, память – подобны костям этих скелетов, они такие же, как и у тех, кто стоит на ступень ниже, ну или отличаются на самую малость. И все же я – это я, девушка по имени Джейни. Я видела, как он прихлопнул тебя, ты и так был похож на замученного кролика, ты был убог и грязен и не так молод, каким должен был быть, но я узнала тебя. И увидела тебя таким, каким ты был семь лет назад, когда стоял со своим детектором через плечо и солнце играло в твоих волосах. Ты был тогда широкоплечим и мускулистым и шагал, как рослый лоснящийся жеребец. В тебе проявлялась причина ярких перьев бентамского петуха и часть того, что потрясает весь лес, когда бросает вызов сопернику лось-самец. Ты был блестящим панцирем, трепещущим вымпелом, яркой броней, моей косынкой на твоем челе… ты был, ты был… а мне было семнадцать, Бэрроуз, чем бы другим я там ни являлась. Семнадцать, а вокруг бушевала весна, и собственные мечты пугали меня.

В глубоком потрясении он прошептал:

– Джейни… Джейни.

– Не лезь ко мне! – огрызнулась она. – Это не то, что ты подумал, не какая-то там любовь с первого взгляда. Все это детство; любовь иная, она достаточно горяча для того, чтобы расплавить тебя, влить во что-то иное, смешаться с чем-то, а затем остыть и застыть и сделаться прочнее, чем было в начале. Я говорю не о любви. Я говорю о том, что бывает в семнадцать, когда ты ощущаешь себя во всей полноте… – Она прикрыла лицо. Он ждал. Наконец Джейни опустила руки, не открывая глаз, ни на мгновение не изменив позу. – Во всей полноте… человеком, – закончила девушка.

И продолжала, уже вполне деловито:

– Именно поэтому я облагодетельствовала тебя, а не кого-то другого. Вот потому-то я помогла тебе.

Он встал навстречу свежему утру, ясному, новому, как испуг юной девушки, увидевшей страшный сон. И снова вспомнил ту панику, которую ощутила Джейни, услышав от него о появлении Бони; и глазами ее увидел теперь, что вышло бы, окажись он, слепой и немой, безоружный и ничего не понимающий, в этих жестоких и безжалостных жерновах.

Он вспомнил тот день, когда, закончив работу, вывалился из лаборатории. Наглый, самоуверенный, тщеславный, он подыскивал себе в рабы тупейшего из рядовых.

Он снова подумал о том, каким был в тот день, не о том, что произошло с Джерри, ибо это было уже занесено в анналы, подшито и проштемпелевано, открыто не изменению, но излечению. И чем больше он вспоминал себя, такого, каким был тогда, тем больше его переполняло глубокое и удушливое смирение.

Шагнув, он едва не наткнулся на Джейни, внимательно рассматривавшей собственные руки, дремавшие на коленях, на которых еще недавно покоилась его голова, и подумал, что и они знали свои страдания и секреты и мелкую, достойную улыбки магию.

Он опустился на колени возле нее и надтреснутым голосом проговорил:

– Джейни, ты должна знать, каким я был в тот день, когда ты увидела меня. Не хочу портить твою память о себе, семнадцатилетней. Просто мне надо рассказать тебе о той стороне этого дня, которая принадлежала мне, о вещах, бывших внутри совсем не такими, какими ты их воспринимала.

Он глубоко вздохнул:

– Я помню этот день лучше тебя, потому что ты пережила его семь лет назад, а я только вчера, до того, как лег спать и мне приснились поиски этого полудурка. Но теперь я совсем проснулся, и сон ушел в прошлое… так что я теперь отлично помню все подробности.

Джейни, мне жилось несладко с самого детства. Первым, что я усвоил в этой жизни, стало сознание того, что я – существо бесполезное и все мои желания и потребности вздорны по определению. Я не пытался оспорить это до тех пор, пока не вырвался на свободу и не обнаружил, что в моем новом мире существуют иные ценности, чем в прежнем, и что в новом мире я представляю собой ценность. Я был нужен, я принадлежал…

А потом я попал в ВВС и там оказался не героем футбола, не главой дискуссионного общества. Я сделался яркой рыбой, но чешуи мои подсыхали, и мокрицы уже облепляли меня. Я едва не умер там, Джейни.

Да, я самостоятельно обнаружил это размагничивающее поле, но хочу, чтобы ты поняла: в тот день, когда ты увидела меня, я выходил из лаборатории не заносчивым петушком и не самодовольным жеребцом. Я шел навстречу открытию, чтобы даровать его человечеству, но не человечества ради, – он с горечью сглотнул, – а чтобы меня просили сыграть в офицерском клубе, чтобы похлопывали по спине, чтобы обращали внимание, когда я вхожу. Я хотел только этого. И когда понял, что передо мной не просто машина, ослабляющая магнитное поле, что принесло бы мне известность, а антигравитационная установка, способная изменить лицо Земли, то думал только о том, что к фортепиано меня будет приглашать сам президент, а похлопывать по плечу – генералы. И ничего-то во мне не переменилось.

Гип опустился на корточки, оба долго молчали. Наконец она проговорила:

– А чего же ты хочешь теперь?