Сборник критических статей Сергея Белякова

Несмотря на молодость, Анна Григорьевна обладала задатками хорошей, расчетливой хозяйки. В её дневнике мы найдём множество упоминаний о том, сколько стоил найм квартиры, новая шляпка, фунт вишен. Встретим немало и жалоб на дороговизну. Некоторые из них весьма примечательны. Вот в Баден-Бадене она купила пирожок с орехами: “…за пирожок просят 6 kr. (крейцеров), около 6 копеек, это довольно дорого: у нас в лучших булочных продают за 5 копеек”[183]. Ещё большее возмущение вызвала дороговизна клубники в Дрездене: “Это просто возмутительно дорого. Это точно как у нас, у Елисеева”[184]. Следовательно, русский коммерсант имеет право торговать по высоким ценам, а немецкий, очевидно, нет. Значит, одно и то же действие по-разному оценивается в зависимости от того, своим оно совершено или чужим. Это незначительное на первый взгляд обстоятельство чрезвычайно важно, ведь это не что иное, как двойной стандарт.

Двойной стандарт — не порок, он естественен, изначально присущ самой природе человека. Более того, это один из основных принципов человеческих взаимоотношений. К примеру, если русский солдат на войне убивает немца — мы считаем его героем, если немец убивает русского — он враг, он преступник. Если к вам в квартиру проникнет вор, вы схватитесь за винтовку, за топор, на худой конец за табурет, но вряд ли возьметесь за оружие и станете звонить в милицию, если к вам зайдет жена или дочь. В нашем случае Анна Григорьевна прощает высокие цены русским, не прощая их немцам.

Высокие цены служат для Анны Григорьевны доказательством алчности и нечестности немцев: “Ох уж эти немцы, — ничего даром не покажут, за всё заплатить нужно непременно”[185]. “Просто ужас какие неслыханные цены. Вот эта немецкая честность!” — возмущается жена писателя ценами в Баден-Бадене, популярном курорте, где к тому же была рулетка, собирались люди с капиталом и, следовательно, аккумулировались немалые деньги. Цены, как известно, определяет рынок. Если покупатель готов платить — значит, торговцу нет резона их снижать. Обвинять его в нечестности несправедливо. Но Анна Григорьевна считает иначе. Про кучера, взявшего с Достоевских больше, чем следовало, сказано: “Немец и тут воспользовался, хоть на грош, да украл”[186]. Неудивительно, что примеры настоящего мошенничества воспринимались Достоевским как неопровержимое доказательство нечестности немцев: “…эта немка [официантка в кондитерской. — С.Б.] нас всё-таки обманула на 3 pfen. [пфеннига]… Уж эти мне немки”[187]. Другой раз Фёдор Михайлович, повздорив с торговцем, недодавшим ему сдачу, заявил, что “нигде нет столько мошенников, как в Германии”[188]. Опять-таки Достоевские переносят вину в отдельных случаях мошенничества на всех немцев, на весь народ Германии.

Всё познаётся в сравнении. Надо ли доказывать, ссылаясь на бесчисленные свидетельства источников, включая и художественную литературу (в том числе произведения самого Достоевского), что в России также было немало мошенников? Ограничусь примером из дневника нашей героини. Анна Григорьевна упоминает, что в одной из дрезденских библиотек ей без разговоров вернули залог за книгу. Едва ли не впервые Анна Григорьевна довольно скупо похвалила немцев, заметив, что: “Русский бы не так сделал, а непременно бы залог на что-нибудь да употребил”[189]. Очевидно, невозвращение залога (весьма наглое мошенничество) было в то время в России в порядке вещей, однако ни Анне Григорьевне, ни Фёдору Михайловичу не приходило в голову обвинять русских во врождённой нечестности. Зато нескольких случаев обсчёта оказалось вполне достаточно, чтобы объявить немцев народом плутов и мошенников.

Неприязнь Анны Григорьевны к немцам была столь сильной, что когда немка-попутчица, ехавшая вместе с Достоевскими на поезде из Бадена-Бадена в Базель, сказала Анне Григорьевне, что та похожа на немку, возмущению русской путешественницы не было предела: “…ишь, ведь вздумала мне сделать комплимент, — ведь это можно принять за грубость”[190]. В самом деле, разве не оскорбительно для неё стать на одну доску с немцами (по её мнению, нацией дураков и мошенников). Есть от чего прийти в ярость. Принадлежность к германской нации Анна Григорьевна считала чем-то позорным или, по меньшей мере, несравненно более низким, нежели принадлежность к русской нации.

Раздражение Анны Григорьевны вызывали даже, казалось бы, невинные вещи: “Странная манера у этих немцев благодарить за поступки”, — пишет она[191]. Не понравился Анне Григорьевне и звон колоколов в Баден-Бадене: “не то что у нас в Петербурге: когда звонят, так просто сердце радуется. Нет, это какой-то нехороший звон… Даже неприятно слышать, именно немецкий звон”[192]. Конечно, непривычный звон может легко вызвать неприязнь. Но здесь, на мой взгляд, принципиально важно, что Анна Григорьевна подчеркнула: неприятный ей звон — звон немецкий.