Сборник критических статей Сергея Белякова

В Дрездене Достоевские сделались прилежными посетителями знаменитой Королевской картинной галереи. “Сикстинская Мадонна”, любимая картина Фёдора Михайловича, произвела впечатление и на Анну Григорьевну. Восхищались они и “Динарием кесаря” (“Христос с монетой”) Тициана, “Мадонной” Мурильо (этой “чудесной богиней”, по словам Анны Григорьевны), картинами Клода Лоррена, Ватто, Рембрандта, Гольбейна, Жана Лиотара[217]. В музее Базеля супруги были потрясены картиной Гольбейна-младшего “Мёртвый Христос”. Надо сказать, что ни один русский художник не произвел на Фёдора Михайловича столь глубокого впечатления. В “Дневнике писателя” Достоевский, рассуждая о современной ему русской живописи, хвалит (довольно сдержанно, даже снисходительно) Репина, Маковского, Куинджи, Перова[218], но в похвалах Достоевского “Бурлакам на Волге”, “Виду на Валааме”, “Псаломщикам”, “Охотникам на привале” нет ничего похожего на то восхищение, которое вызывали у него “Сикстинская Мадонна”, “Мёртвый Христос” или “Пейзаж с Ацисом и Галатеей”.

В дневнике Анны Григорьевны мы найдём и похвалы музыке Россини, и почти восторженное описание готического храма в Базеле[219]. Но, пожалуй, наиболее интересный пример отношения к европейской культуре — это посещение госпожой Достоевской католического богослужения. Православная Анна Григорьевна была очарована и католической мессой, и церковным убранством, и особенно пением: “…даже у меня часто проходил холодок по телу при этих дивных звуках”, — писала она. Богослужение ей настолько понравилось, что спустя неделю она вновь посетила католический храм. Фёдор Михайлович не сопровождал жену только потому, что в это время играл на рулетке в Гамбурге[220]. После этого не вызывает удивления настоящее признание в любви к Европе в “Дневнике писателя”: “О, знаете ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям-славянофилам… Европа, эта “страна святых чудес”!.. Европа нам второе отечество, — я первый страшно исповедаю это и всегда исповедовал. Европа нам почти так же всем дорога, как Россия”[221].

Европейская культура была не просто близка Достоевским. Они сами принадлежали к этой культуре.

Но как совместить эти гимны Европе с откровенной неприязнью к немцам и швейцарцам? Быть может, они принимали европейскую культуру в её высших формах, но отрицали её на бытовом уровне? Обратимся вновь к нашему источнику. Дневник Анны Григорьевны изобилует бытовыми подробностями, однако лишь немногие из них связаны с нападками на немецкий быт. Однажды Анна Григорьевна “ужасно выбранила” немецкое поливальное устройство, которое чуть было не облило её[222]. В Германии не было варенья и самоваров, это также не понравилось русской путешественнице. Однако эти эпизоды даже не стали поводами для того, чтобы обрушить на немцев обычные обвинения[223]. В большинстве же случаев критика европейского быта сводилась к жалобам на дурно приготовленный кофе, невкусную телятину, чересчур сладкий крем. Опять-таки, поводами для нападок на немцев такие случаи не стали. Впрочем, странно было бы ожидать иной реакции. Европа уже давно перестала быть для русских экзотикой. И в Петербурге, и в Берлине, и в Женеве господа ели холодную телятину с тарелок мейсенского фарфора, и в Москве, и в Дрездене носили шляпы одного фасона и т. п. Сколько-нибудь серьёзных различий в быту высших сословий у русских и немцев не было.

Итак, ни идеологическими, ни мировоззренческими, ни культурными, ни даже бытовыми различиями нельзя объяснить ксенофобию Достоевских. Да в дневниковых записях Анны Григорьевны и в письмах Фёдора Михайловича мы и не найдём неприязни к немецкой живописи, музыке, литературе. Нет! В них содержится нечто иное — неприязнь к самим немцам и швейцарцам, раздражение, переходящее в ненависть к ним. Это странное, бесспорно иррациональное чувство.

Психологам известно, если человек испытывает немотивированную неприязнь к другому человеку, то он, дабы оправдать, объяснить чувство, загадочное для него самого, начинает внушать себе, что он не любит этого человека по какой-то причине — это рациональное обоснование чувства, ощущения, имеющего иррациональную природу. Видимо, в случае Достоевских мы имеем дело с похожим явлением. Что-то в немецкой натуре раздражало чету русских путешественников, что-то вызывало в них отторжение, неприязнь. Уточним, неприязнь к чужаку, то есть ксенофобию. Чтобы хоть как-то объяснить себе это чувство, они приписывали немцам физические и душевные пороки. Так в глазах Анны Григорьевны и Фёдора Михайловича немцы предстали нацией дураков, мошенников и калек. Конечно, это не более, чем мое предположение, версия.