Сборник "Лазарь и Вера"

— И я же над ней издеваюсь!.. Это как?.. Ученый ты, вижу, человек, только, как говорится, много знаешь, да мало понимаешь!.. — Лицо у Николая приняло обиженное, щенячье выражение. Но взгляд его тут же зажегся: — А если она позволяет, чтоб в столовке каждая тварюга по жопе ее хлопала да под юбку забиралась — я на это как смотреть должен?.. Да ее, шалаву, за ее дела убить мало!.. «Из-де-ва-юсь...» Погоди, я еще шкуру с нее спущу!..

Он снова разлил по стопкам. Мы выпили.

Мне вспомнилось о том, что Лиза говорила про своего завстоловой, и вспомнилась вся та дикая, несуразная ночь... Пока я размышлял о загадках, заданных человечеству гениальными умами, за тонкой перегородкой, в каком-нибудь шаге от меня кипели страсти, в один клубок сплетались любовь и ревность, зверство и благородство, но я был слеп, ничего не видел, не замечал, как не видел, не замечал многого в себе самом...

— Нет, ты скажи сам — чего ей не хватает?.. — Он смотрел на меня, перегнувшись через стол, — испытующе, почти дружелюбно. — Нет, ты скажи?.. Чего?..

— Не знаю, — ответил я не сразу. — Должно быть, человечности.

— Че-ло-ве-е-ечности!.. — подхватил Николай. — А ты знаешь, что это за штука? С чем ее едят?..

Я молчал. Слова, которые имелись у меня в запасе, выглядели сейчас пустыми, как будто из них вытряхнули всю начинку.

Он снова выпил и подмигнул мне:

— Я ведь вижу, все вижу... И как Лизка до тебя льнет — тоже...

Теперь пришел черед мне растеряться:

— Льнет?.. Ко мне?..

— А то как... «Вот, говорит, сосед наш — не пьет, не курит, не то что некоторые... Знай себе чайком пробавляется да книжки читает...» А я ей: «Ну, говорю, вот ты и уматывай к своему еврею»...

Меня зацепило последнее слово, и особенно интонация, с которой оно было произнесено.

— А при чем здесь «еврей»?..

— А притом... — Николай вдруг насупился, глаза из-под лохматых бровей неприязненно, угрюмо уперлись в меня. Пил он больше, чем я, но не намного, а пьянел заметно сильнее. — А притом, что вся ваша нация такая...

Теперь он сидел, навалясь грудью на стол, широко разбросав локти. Я не обратил внимания, когда он сбросил свитер, в котором был; когда я пришел, и лишь сейчас, видя его перед собой, с багровым лицом, багровой шеей, в потемневшей от пота майке, я подумал, что в чем-то он похож на того самого белобрысого... Правда, в отличие от снабженца, сложения Николай был завидного, мускулы играли, перекатывались шарами в плечах и предплечьях, и все его тело, казалось, налито жаром, жаждущим вырваться наружу...

— Да, — повторил он, — вся ваша нация такая... Суетесь, куда не просят... А что вы в нашей жизни понимаете?

Я ожидал чего угодно, только не такого поворота... Первое мое движение было — встать и уйти. Но я остался.

— Суемся... Это куда, например?

Мне снова вспомнилась недавняя ночь, распахнувшаяся дверь, сооруженная перед нею баррикада... Видно, и Николай тоже вспомнил кое-что из наших обоюдных приключений и переменил направление разговора:

— Как же — куда?.. В самый Кремль, например... До Кремля добрались, всех потравить задумали...

— Это про «дело врачей»?.. Так они давно реабилитированы.

— Ха, реабилитированы.. Слыхали, как это делается: свой своих не выдаст... В «гайке» народ говорит: огня-то без дыма никогда не бывает, а народ зна-а-ает!.. От него правды не скроешь — все равно выплывет!..

Я сказал ему все, что мог и хотел сказать по этому поводу. Только много ли я мог сказать, кроме общих, известных из тассовского сообщения слов?... Но по лицу Николая было ясно, что он не верит ничему из мною сказанного, больше того — скажи я, что дважды два — четыре, а не двадцать, он не поверит и этому...

— Ха, — уличающе ухмыльнулся он, — все это болтовня и вранье, говоришь?.. А что моего папаню в тридцатом в Сибирь выслали — тоже болтовня?.. Приехал в село такой вот очкарик, из ваших, собрание провел, чтоб всем в колхоз, а на другой день папаню, как злобного кулака, и со всем семейством — фьюить! — да в вагон, да на нары, да туда, где Макар телят гоняет... Спасибо, дед с бабкой меня, мальца, в погребе схоронили, а не то бы и я в Сибирь засвистел...

Он смотрел на меня так, будто я, только я и был виноват во всех его бедах. Будто я и неведомый мне «очкарик» — одно и то же лицо... Холодный, ненавидящий, антрацитовый блеск стоял в его глазах, и — странное дело — я чувствовал себя букашкой, которую этот блеск прокалывает, как булавка, насквозь.

— А война подошла — тут папаню из Сибири выковыряли — да на фронт! Так всю войну и отгрохал, до самого Берлина дошел... Это пока другие по разным Ташкентам со своими саррочками отсиживались...

Именно так звали мою мать — Саррой. Но не в этом дело... Сладкое бешенство клокотало во мне. Я поднялся — и он поднялся следом за мной.

— Что до Ташкента, — сказал я, с усилием выговаривая слова, во рту у меня вдруг пересохло, — то вам, в «гайке», виднее, там все известно — и про Ташкент, и про кремлевских врачей... Зато мне известно, что мой отец ни в Ташкенте не отсиживался, ни до Берлина не дошел — убили по дороге, на третий месяц войны...