Сборник памяти

Наверное, именно этот блоковский подтекст хотел бы ввести Александр Павлович в основание своего романа. Но кто угадает наведение на него в информационном сообщении «Смерть деда»? Если бы можно было назвать роман «На смерть деда», знающие читатели быстро бы разгадали аллюзию. Но для заглавия это не подходит. И тогда могло быть найдено другое решение. Эмфатически-броская строка из ультрамистического стихотворения Блока, легко находимая и лежащая в близком соседстве со стихотворением «На смерть деда», обнаруживает христианское чувство, овевающее весь роман. К тому же блоковское «На смерть деда» возвращает читателя к еще одной ступени нашего имплицитного построения. Это концовка фильма Андрея Тарковского «Зеркало», где душа умирающего улетает птицей в бескрайнее небо.

Кому-то предложенный ход может показаться усложненным. Однако он вполне в духе самого Александра Павловича. В небольшом предисловии к его книге «Слово – вещь – мир» он пишет, что в ней «значительно облегчен справочный аппарат». И далее (это последняя фраза): «Любителей многоступенчатой сноски автор просит обращаться к первым публикациям, где автор, сам ее партизан, надеется удовлетворить всех вполне»[127].

(Новое литературное обозрение, 2005, № 75)

Андрей Немзер Мир Чудакова

Начну с простого и совсем меня не красящего факта: я не помню ни когда впервые увидел Александра Павловича Чудакова, ни когда с ним познакомился. То есть почти уверен, что видел его на вечере памяти М. М. Бахтина в Литературном музее (март 1975 года; трудно предположить, что А. П. там не было; были там и люди, которые непременно мне бы сказали: вот Чудаков – «Поэтику Чехова» я к тому времени прочел). Со знакомством чуть яснее: А. П. читал на филологическом факультете МГУ, где я учился, обязательный спецкурс для русистов-литературоведов – назывался он «Язык художественной литературы» (лингвисты, видимо, и без того про эту материю все знавшие, в это время постигали польский язык – литературоведам, надо полагать, изначально ведомый).

На спецкурс я ходил аккуратно. А. П. рассказывал преимущественно о своем понимании структуры художественного текста, уделяя особое внимание его «предметному» уровню, – многое из услышанного тогда я вновь, разумеется, в претворенном виде, обнаруживал в его статьях, обнародованных позднее («Предметный мир Достоевского», 1980; «Вещь в мире Гоголя», 1985 и др.), звучали и мотивы будущей книги «Мир Чехова. Возникновение и утверждение» (1986) – например, любимая чудаковская мысль о «случайностности» чеховской детали. По ходу дела А. П. постоянно цитировал тексты, которые… скажем так, привычно было читать в машинописи, а отнюдь не слышать в аудиториях МГУ. К примеру: Буря! Ты армады гонишь / По разгневанным водам, / Тучи вьешь и мачты клонишь, / Прах подъемлешь к небесам. / Реки вспять ты обращаешь, / На скалы бросаешь понт… Здесь (отчетливо помню, с каким зримым удовольствием А. П. произносил эти стихи, буквально наслаждаясь их «вкусом» и звуком, артистично подчеркивая клокочущую энергию и в то же время какими-то полутонами сигнализируя о том, что «не все так просто») следовал обрыв. Аудитории предлагалось приблизительно датировать текст. Обращенная к тем, кто точно знает автора, просьба помолчать была излишней: «Бури» Ходасевича тогда не знал даже самый сведущий в русской поэзии на нашем курсе мой друг Коля (Николай Николаевич) Зубков, а Андрей (Леонидович) Зорин учился курсом старше на романо-германском отделении и на спецкурс А. П. не ходил. Потому и последовали две версии: XVIII век и 1820-е годы. Я ясно понимал, что такого быть не может, и обдумывал гипотезу, которая и сейчас кажется мне чуть менее нелепой: конец 1830-х – начало 1840-х, что-то околобенедиктовское (или пародирующее Бенедиктова). К счастью, мудрость эту я огласить не успел, потому что А. П. приостановил дискуссию, продолжив чтение: У старушки вырываешь / Ветхий вывернутый зонт. Он дочитал «Бурю», назвал поэта и довольно долго прояснял смысл его изощренной игры, балансирования на грани стилизации и пародии.