Сборник произведений

В сознании Александра Петровича, как рыбья кость в горле, застрял тот человеческий идиотизм, который, используя полуизвестные, а то и вовсе ему непонятные, силы природы, нажимом кнопки отправляет к чертям собачьим целые города с обращенными в атомную пыль сотнями тысяч «женщин, стариков и детей», с континента на континент готовится перебрасывать начиненные смертью для миллионов персон неуловимые и неотразимые ракеты, уже почти поднял ногу для того, чтобы, вкупе со всем своим свинством, перешагнуть на чужие планеты — и вместе с тем, за 500 000 лет официального (научно!) существования не умел обеспечить всем, имевшим несчастье родиться, хлеб насущный и крышу над головой. А если в некоторой стране и попытался это сделать, то почти полстолетия шлепая в крови и навозе — в смысле «социального обеспечения трудовых единиц» оказался, в конце концов, позади народов, столь высоких задач себе отнюдь не ставивших.

Александру Петровичу казалось, что в наше время, когда отряды роботов один за другим начинают выступать на трудовой фронт, государство должно — и в недалеком будущем вынудится — «забронировать» для каждого своего гражданина прожиточный минимум. А дальше пусть каждый разворачивается как может, как умеет и как хочет: кто суматошится ради фрикассе, кто подрабатывает на американский автомобиль, кто на палаццо, а кто и на яхту с бандой бездельников в морских фуражках и предельно-косметически отточенной красотой мисс Монд в ленивом шезлонге…

Правда — «если всем хлеб даром дать, то кто же работать будет?» — возражают обычно скептики на командных постах. Однако на поверку оказывается, что у возражателей давно уже не только свой кусок хлеба в руке, но и обильное масло к нему и бедро жареной индейки сверх всего. И таких кусков у болельщиков много, а работяги все потеют и потеют, обкладывая себя количеством бутербродов даже для очень прожорливых внуков на всю жизнь и сверх головы. А во-вторых, сойдя, например, в парижское метро, ясно видишь, что даже при современном состоянии механизации — работа очень и очень многих перестала быть практически необходимой и превратилась в своего рода ренту от общества или государства. Причем эта рента тем солиднее, чем могущественнее профессиональный союз в данной отрасли. Так что, если аристократ-рабочий из сектора тяжелой металлургии может позволить себе рождественский ужин с устрицами, индейкой и шампанским, летний отдых у моря и автомобиль — то маленькая швейка или продващица из небольшого магазина питается колбасой и «отдыхает» за стиркой или штопкой и новое пальто сооружает с помощью «друга», если таковой найдется.

Техника, утверждая формальное — политическое — равенство, необычайно обострила неравенство бытовое. В гигантской кухне владетельного герцога феодальных времен жарился порой целый кабан, но браконьерствующий в лесах Его Светлости смерд, совершенно таким же образом и на том же, принципиально, вертеле приготовлял и свою счастливую добычу.

В атомный век для одних остался почти тот же вертел, в то время как другие, щелкая выключателями и реостатами и гудя моторами диковинных приборов, приготовляют пищу без дыма, жара, угара, копоти и чада в ряде почти алхимических процессов. Если несправедливость этого неравенства не огорчает общественную совесть, то не только потому, чо, демократизовавшись, она стала толстокожей: за черной чертой теперь меньшинство, а жизнью правят законы большинства…

Это трудно объяснить упоенным достижениями цивилизации обывателям, но вот именно сытое большинство всего более несправедливо, потому что ни разжалобить его, ни восстать против него невозможно.

«По-с-с-с-ст!» — предостерегающе зашипел, с грохотом подкатываясь к перрону, красно-зеленый состав и выбросил прямо на Александра Петровича и его крамольные мысли тесную толпу оголтелых в торопежке пассажиров.

Начинался Великий Вечерний Разъезд, и народу было очень много. Отрывая собственные полы и беспокоя чужие мозоли, Александр Петрович кое-как втиснулся в переполненный вагон и судорожно уцепился за скользкую — как будто влажную от чьих-то недавних рук — колонку. Следуя капризам водителя и тормозов, он всем корпусом налегал то на мягкую грудь передней, то на твердые (от корсета) бедра задней дамы, и вполне ощущал и ту, и другую, но лицо его не выражало ни затаенного сладострастия, ни холодного равнодушия, ни заинтересованности, ни безразличия… Короче говоря — отражая весь комплекс эмигрантских судеб, физиономия Александра Петровича всего более напоминала морду заезженной водовозной клячи, которая твердо знает, что «в этой жизни ничего уж не поправится» и что полный желоб золотистого овса и душистые утренние луга с мягко похрустывающей на зубах травкой, воспетые всеми без исключения поэтами и романтиками лошадиного мира, — созданы не для нее.