Сборник произведений

У Марии Ивановны жизнь сложилась много трудней: и голодала, и холодала почти с детских лет, потом видела, как отца уводили на смерть, похоронила мать, скрывалась где попало, работала и как швачка, и как прачка, и просто как батрачка, по всем вшивым эшелонам пробиралась к белым на юг. Как известно, в общей чехарде революции даже самые основные цвета радуги полетели к чертовой матери и зеленый, например, мог быть и красным, и белым. И вот — став сестрой милосердия, Мария Ивановна с белым обозом попала в плен к красным зеленым. Дав ей несколько раз по морде, с нее сняли даже фиговый листик и андреевским крестом привязали к двум молодым березкам. И уже атаман этой шайки — детина семи пудов чистого (без винтовки, патронташа и сапог) веса, с рыжим чубом, совершенно закрывавшим его, и без того сведенный к прожиточному минимуму, лоб — первым, стоя в длиннющей очереди, начал расстегивать ширинку, как из лесу выскочил белый разъезд, изрубил половину любителей страстных наслаждений и спас Марию Ивановну от позора и, возможно, смерти: два десятка ражих и голодных мужиков — это почище сыпняка…

И тем не менее, сквозь всю ухабистую жизнь Мария Ивановна умудрилась пронести неутомимую жизнерадостность и несокрушимый оптимизм, которым — в меру сил — сводила на нет обратную зарядку своего супруга.

Когда он, стоя, например, у окна своей квартиры и глядя на традиционно грязную улицу 15-го аррондисмана, жаловался на парижский климат:

— Какая мерзкая, гнилая, скучная зима!

Из кухни тотчас же доносилось прокуренное контральто Марии Ивановны:

— И ничего подобного! И не холодно, и грязи непроглядной нет, и если дождик пойдет, то такой, что легким зонтиком отобьешься. Какого корабля с мачтами тебе еще надо?

И в том же духе диалог супруги продолжали и в совместных стихах. Иван Иванович начинал, например, мрачно и торжественно:

Опять осенней непогодой,
как дымом, все заметено…

И уже Мария Ивановна приставляла следующие оптимистические строчки:

…но листьев златоцветной одой
еще поет мое окно!.

— Что за чушь! — обычно возмущался Иван Иванович. — Окно поет златоцветной одой! Бога побойся, Марья!

— И ничего не боюсь!

Поймешь на глянце цетифолий,
считая бережно мазки
и строя ромбы поневоле
между этапами тоски…

— Ты понимаешь? А? Тебе нравится? Э? А это Иннокентий Анненский!

— Плевать я хотел, что он Анненский! — окончательно свирепел Иван Иванович. — Раз чушь, то она остается чушью и у Иннокентия, и у Марьи!

— Ты просто классик и не понимаешь модерной поэзии! Иван Иванович обижался, дулся, но не долго: сдаваясь, целовал супруге ручку (он ее нежно любил), и стихотворение росло, колеблясь, как металлическая пластинка, между двумя электродами. Когда поэмы Нукиных читались вслух в кружке, необстрелянному посетителю казалось, что его везут на плохо объезженном двугорбом верблюде по непроходимой дороге: так его мотало между диаметрально противоположными настроениями авторов.

Наибольшей популярностью у завсегдатаев пользовалась большая патетическая поэма Ниженецких, из которой, собственно, и была извлечена прочно приставшая к ним кличка.

Она кончалась так:

…Добро ли, зло ль — не разберешь,

на всем, как пыль, глухая скука,
но и под скукой мир хорош
и лучше где найдешь ты? Ну-ка!

С тех пор хозяев стали звать «Нукиными», собрания — «Нукиными посиделками или радениями», а посетителей — «Нукичами» или «Нукиными детьми».

Кружок Нукиных составился из разных литературных изгоев еще в расцвете зарубежья, когда в столице русской эмиграции, в соответствии с основными настроениями масс, издавались два толстых журнала, выходило две ежедневных русских газеты и упражнялись два знаменитых критика. Как нарочно — один из них был формалистом, другой — субъективистом. Если верить сплетникам, первый охотно прощал производственные погрешности тем поэтессам, у которых — как он выражался — «замечались хорошие молочные железы», второй — опять-таки по тем же сторонним сведениям — явно предпочитал мальчиков с тонкой талией и шеей, как у Дориана Грея.

Трудно сказать, насколько эти Сцилла и Харибда, грозившие начинающим авторам, определили развитие русской заграничной литературы, но совершенно бесспорно, что именно они пополнили самотеком сложившийся кружок Нукиных теми девушками средней талантливости, молочное хозяйство которых не стояло на должной высоте, и теми мальчиками лет за сорок, у которых был животик, а шея, как у быка, либо наоборот — сверху донизу одна тощесгь Дон Кихота.