Сборник работ. Семидесятые

Справедливости ради надо сказать, что есть в почте одно письмо, автор которого (москвич Л. Хазер) пытается… оправдать поступок Казина и Бондарева. Не объяснить хотя бы психологию поступка, а именно оправдать. И лес подмосковный вроде бы не лес, не тайга, нечего там и искать кого-то («в подмосковных лесах во сто крат безопаснее, чем в любом городе»). А если пурга, то вообще она уравнивает всех, и охотника-следопыта и новичка, что ж тут винить кого-то, что не нашли. И т.д. Пурга, возможно, и уравнивает шансы людей опытных и новичков, но лишь тогда не может быть горького упрека ни к кому, когда для спасения человека предпринято было не только все возможное, но и сверх возможного.

Впрочем, появление этого единичного письма в большой редакционной почте отражает, вероятно, истинное соотношение человеческих взглядов и поступков. Автор — в одиночестве. Тем не менее он объявился, отозвался, оставил даже свой адрес, вроде как заявил о себе, об открытой своей поддержке губительному равнодушию. Что ж, если бы не было у нас ещё этого равнодушия, может быть, жил-поживал бы сейчас среди нас и егерь Федор Григорьевич Татаринов.

«Бойся равнодушных,— писал в «Заговоре равнодушных» Бруно Ясенский,— они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство».

* * *

Теперь, как полагается в конце, — о принятых мерах. Имеют ли право, спрашивают читатели, охранять природу люди, которым безразлична человеческая судьба? И сами же отвечают: надо не им, а от них охранять все живое. Как выяснилось, Казин, исполнявший обязанности председателя правления Рузского районного общества охотников и рыболовов, даже не сообщил о гибели егеря Московскому областному обществу охотников.

Оба, и Казин и Бондарев, с работы сняты. Об этом редакции сообщили председатель правления Московского общества охотников и рыболовов И. Куприянов, а также председатель исполкома Рузского районного Совета К. Соломатин.

Сейчас сошел в подмосковных лесах последний снег. Закончился зимний охотничий сезон. На смену ему пришёл новый сезон — весенний, открывая его недавно, рузские охотники снова отправились в лес. Казин и Бондарев не вышли с ними. Они исключены из общества охотников. Они не имеют права ходить в лес с ружьём.

1972 г.

Простая мудрость

Человека этого знаю с тех пор, как помню себя. Днём ли приезжаю в Старую Руссу, ночью ли, с поезда иду прямо к нему. Хоть в избе его не очень просторно, он всегда держит комнату с нетронутой постелью.

— Не ты, так другой кто может приехать,— объясняет он.

Могут приехать к нему старые латышские стрелки, бывшие партизаны, с которыми он прошёл войну, учителя, музейные работники. Поскольку гости у него только дорогие, других нет, чтобы никто из них не оказался нежданным в доме, он и выделил им комнату. Постоянную.

Последний раз был я у Кухарева год назад. Тогда застал у него дома знакомого плотника из соседней деревни — высоченного, крепкого, с лохматыми бровями старика. Иван Петрович, знакомый Кухарева с довоенного ещё времени, сидел, положив на стол огромные руки.

— Ты вот,— спрашивал он степенно,— расскажи, как там, за морями-океанами живут?.. Как думаешь, чем они от нас, а вернее… чем мы от них отличаемся?

Я стал рассказывать ему о комнате Кухарева, которую он отделил для гостей. О том, что, приезжая в Старую Руссу днём, я ни разу ещё не застал его дома: то помогает соседу крышу чинить, то на другом конце улицы кому-то дрова пилит и колет, то ворота кому-то новые ставит… А случай с Румянцевым?

…Михаил Румянцев умирал от рака желудка. Как-то зашёл к нему Кухарев. Крыша прохудилась, течет. Сбились возле больного детишки, трое — уже полусироты. Вернулся Владимир Иванович домой и попросил жену: «Поскреби-ка деньжат…» Потом пошёл по соседям, те помогли. Купили рамы, балки, доски, шифер. Через два дня, в воскресенье, во двор к Румянцевым пришли двенадцать человек. Больной только глазами показал, чтобы вынесли его во двор. Кухарев командовал, распоряжался в доме, а Михаил Румянцев лежал на тихом июньском дворе, молча смотрел на все, потом заплакал.

— Теперь тебе умирать нельзя,— говорил через несколько дней Кухарев,— дом-то как новенький.

Больному в самом деле стало лучше. Однажды они с Кухаревым даже съездили на охоту.

Он прожил ещё целый год. Это, конечно, Кухарев продлил ему жизнь. Вероятно, он мог бы вообще вылечить больного, если бы хоть немного смогла ему помочь медицина.

Такие вот дела, говорил я Ивану Петровичу. У одного журналиста прочёл я мудрость, поразившую меня простотой: самое главное в твоей жизни — не ты сам. Главное — не ты сам… Так вот, отличие наше в том…

— Да, да, да… — говорил в задумчивости старый плотник.

* * *

Был вечер, потом ночь, потом было утро, а мы все говорили, говорили в этот мой приезд. Впервые приехал я к Владимиру Ивановичу не просто в гости, а в командировку. Впервые записывал в блокнот все, что он рассказывал мне, выстраивал хронологию его жизни, и многое о нем тоже открывалось мне впервые.