Сборник работ

Сегодня, после опыта блужданий по «пустыням» логического позитивизма XX столетия, после сокрушительной критики, которой подверглись взгляды последнего в философских и исторических исследованиях А.Майер, А.Кромби, В.П.Зубова, Т.Куна, А.Койре, И.Лакатоса, Г.Башляра, П.Фейерабенда и многих других, та боязливость, которая слышится в словах Дюгема, кажется несколько странной. Почему бы науке, — а также, и философии науки! — и не подвергаться в своей истории и генезисе различным «экстерналистским» влияниям? Как бы это смогла наука, если бы даже и захотела, сохранить свою методологическую невинность и «герметическую замкнутость» в культуре? И почему бы философия и религия, столь значимые и фундаментальные сферы культуры, должны бы были остаться в стороне от этого влияния на науку?.. Нас уже сегодня не удивляет это влияние, многократно зафиксированное историческими штудиями, оно нас уже не смущает, как фактор будто-бы дискредитирующий претензию науки на объективное знание, на истинность. Сам вопрос об истинности научного знания обнаружил свою многомерность и философскую глубину, никак не вместимую в узкие, чтобы не сказать обывательские, рамки позитивизма… Дюгем писал в другую эпоху и отдельные его интенции и фобии уже чужды нам сегодня… Следует отметить, однако, тот парадокс, что хотя Дюгем во многом и расходился с господствующими философскими идеалами своего времени, тем не менее, внутренне он был, одновременно, и тесно связан с некоторыми из них. В частности, ему был очень близок пафос «чистого», «объективного», «бескорыстного» знания, который во многом питал позитивистскую идеологию. Для настоящего мыслителя и большого человека всё — и «неудобные» социо-культурные обстоятельства, и даже, особые жизненные трудности, выпадающие на его долю, — представляют собой как-бы материал для преображения в процессе его творчества. Борьба Дюгема за свою философию науки и эта парадоксальная внутренняя дюгемовская причастность позитивизму становятся интересны и поучительны именно сегодня, когда в некоторых «дерзких» проектах «фундаментальной психологии» и «исследований сознания» колеблется именно этот идеал объективности научного знания, грозя сделать науку неотличимой от магии и колдовства и погрузить цивилизацию в новое средневековье[18].

Но вернёмся к философии науки Дюгема. Точнее, к философии экспериментального математического естествознания, ближайшим образом, физике и химии. Дюгем всегда настаивал, что цель науки есть не объяснение, а описание. В этом её принципиальная разница с метафизикой. Метафизика имеет прямое отношение к реальности, она может быть верна или нет. Положение о свободе человеческой воли или церковные догматы претендуют утверждать то, что есть на самом деле, подчёркивал Дюгем[19]. Логический же статус научных утверждений гораздо скромнее. Учёный стремится найти принципы — гипотетические! — которые позволили бы наиболее совершенно и экономно дать математическое описание совокупности эмпирических законов. Это «экономно» имеет скорее махистский смысл, чем какой-либо онтологический[20]. Вопрос о метафизике, «под-лежащей» данной физической теории, совершенно не относится к компетенции науки, по Дюгему. Это приходится признать вследствие двух моментов. Во-первых, ни одна физическая теория не может дать абсолютное, неопровержимо достоверное обоснование какой-либо метафизике. И во-вторых, все метафизические системы находятся между собой в состоянии перманентной конфронтации. Связать физическую науку с метафизикой — значит разрушить общий язык научного сообщества, разделить его на конфронтирующие партии, объединёнными внутри себя различными метафизическими и мировоззренческими предпочтениями, то есть разрушить саму науку.