Сборник рассказов

— Пыыыыышкин! — Плотоядно улыбнулся Ляля, и стал медленно наматывать на кулак зелёный галстук. — Яйца пришёл поварить? Яйцеварки-то у нас нету, уж не обессудь. Но мы их так, по старинке, в кипяточке.

— Мама! — Заорал Пышкин, и зашкрябал по полу пятками, высекая искры и щепки.

— Мама в командировке. — Ляля улыбнулся ещё шире. — Свидетелей нет. Лида, тащи свой гарпун, приносящий добро и свежесть, или как там ты его называешь. Будем делать плов и варить яйца.

— Пустите! — Голосом Робертино Лоретти заорал Пышкин, и пополз к входной двери. — Я никому ничего не расскажу, честное слово!

— Да кто ж тебе поверит ещё? — Хмыкнула Ершова. — Режь его, Ляля. Режь крупно, кубиками.

Останки Деда Мороза молниеносно приняли стоячее положение, дёрнули дверную ручку, и вывалились обратно в портал неведомой хуйни, где, судя по звукам, упали в шахту лифта.

Мы немного помолчали.

— С Новым Годом, да? — Неуверенно улыбнулся Ляля

— Пойду поем колбасы. — Разрядила обстановку я.

— Мама, я описалась! — Закричала из детской Лерка

— Ниибу, где взять денег на врача-энурезника. — Подвела итог Ершова. — Но Нового Года это не отменяет. С новым счастьем!

2012

Папина дочка

29-02-2012

На кладбище нас привезли в стареньком ЛИАЗе. Нас — это меня, папу, и меньше десятка близких родственников покойника. Дождь лил как из ведра с самого утра, не прекратился он и к обеду. Я вышла из автобуса, успев на последней ступеньке подумать, что моим туфлям пришёл пиздец: автобус стоял на размытой дождём колее, а до зарослей лопухов, растущих на обочине дороги, я в этих туфлях не допрыгну.

— А вот говорил я тебе, — папа утёр с бороды дождевые капли, и зачем-то посмотрел на небо, — сапоги резиновые надевай. Или, хотя бы с собой возьми. Домой теперь как поедешь?

— Отмою как-нибудь, — я сунула в рот сигарету, щёлкнула зажигалкой, и почесала ногу о ногу. — Комарья сколько. Звери какие-то. Дома супрастина выпью — у меня на подмосковных комаров аллергия.

Говорить больше было не о чем, и я тоже посмотрела на небо. А потом на папу. У папы никогда не было зонтов. Он их не любит. Дождь стекает по папиной бороде, и по руке, которой он прикрывает сигарету. На нем его любимая джинсовая куртка. Мокрая насквозь. Чуть выше воротника виден папин кадык: он дёргается, и весь в гусиной коже. Из автобуса уже вытащили дешёвый гроб с дядей Женей, и, чавкая по размытой глине, пытаются занести его на кладбище. Кладбище маленькое. Даже ворот нет. Так, калиточка узкая. Как гроб пронесут — фиг знает. К нам подходит Димка — сын дяди Жени, мой троюродный брат.

— Спасибо, что приехали, — сказал, и сморщился сразу.

И глаза хотел отвести, но не удержался, и коротко всхлипнул. Папа молча обнял Димку, и тот уткнулся лицом в папину мокрую бороду. Кадык у папы задёргался сильнее, и он крепко зажмурил глаза.

Дядя Женя был папиным двоюродным братом. Хороший был дядька. Умер вот только нехорошо. Семья у дядьки была: жена и двое сыновей. Жили как люди, и даже лучше, чем все. А потом дядька забухал, а Нина — жена — терпеть долго не стала: мужика нового, усатого, домой привела, а дядьку на кухню отселила. Тот, конечно, поначалу рвался территорию свою отстоять, и мужику по щщам настучать, но Нина коротко сказала:

— Квартира моя. Я тут ответственный квартиросъёмщик, а ты хуйло вечносинее. Скажи спасибо, что на улицу не выгнала. На, держи одеяло.

Нинин мужик лихо подкрутил усищи и выделил дядьке одну подушку. Дядька ещё успел подумать, что ту подушку они с Нинкой в восемьдесят третьем покупали.

Потом Нина усатому дочку родила, а старший сын из армии вернулся, и девушку в дом привёл. Дядька совсем обузой стал. По родственникам ошиваться не хотел, чудом устроился работать на какой-то склад. Там же и жил.

Жил-жил, да и умер. Глупо жил, глупо умер. Отчего умер? Нина сказала «Добухался». А мы с папой думаем, что от рака все же. У дядьки вся семья от рака померла. Да и сам он в гробу не ахти выглядел. Мне даже вначале показалось, что это не он.

В морге у гроба плакали двое: Димка и мой папа. Нина стояла рядом с усатым мужиком, и нервно посматривала на часы.

На кладбище пахло грибами, которые росли тут в изобилии. Здоровенные подберёзовики с нажористыми коричневыми шляпками и тощими ножками.

Комары совсем озверели. Жрали так, что аж хруст стоял. А чесаться, как блохастая собака, было как-то неудобно. Стояла, терпела.

Дядю Женю как-то быстро, без прощаний, наскоро засыпали землёй, и все потянулись к выходу, отчаянно раздирая ногтями искусанные комарами части тела. У могилы остались только мой папа и Димка. Папа смотрел куда-то мимо дядижениного портрета, и катал за щекой карамельку, которые Нина раздавала для помина. Димка сидел на корточках, и всхлипывал: «Батька, батька…» Хрустнула карамелька на папиных зубах, и он опустил руку на облезлую оградку:

— Тётя Шура, ты там о Жеке позаботься… Жека, ты уж прости меня, прости, урода старого.

И вдруг папа заплакал навзрыд. А ведь трезвый как стекло. И плачет. И фантик от карамельки в кулаке сжимает:

— Урод я, урод, Жека! Старый урод!