Сборник рассказов

— Лидунька! Слушай, я вот что предложить тебе хотел… — голос рвался из трубки, стремясь сотрясти воздух, буквы лезли друг на друга, и мне не давали вставить слова. — Я завтра в Москве буду! У нашего концерна завтра юбилей, и в каком-то Доме хуй-пойми-кого у нас будет корпоративка. Я могу провести одного человека по своему желанию. Я хочу, чтобы это была ты! Ты слышишь меня, Лидк?

Слышала ли я его? О, да. Ещё как. Причём, пока он говорил, я уже вышвыривала из шкафа на кровать все свои шмотки, лихорадочно соображая, в чём мне завтра идти на встречу.

Которую я ждала почти восемь лет.

Восемь. Лет.

Долгих лет.

Метро «Новослободская». Шесть часов вечера. Кручусь около входа в метро, оглядываясь по сторонам, как потерявшаяся собачонка.

Не вижу никого. Не вижу!

И вдруг сзади — голос. Знакомый до боли.

— Лидунька…

Оборачиваюсь с такой силой, что волосы стегнули по правой щеке как пощёчина…

Что? Думали, сейчас будет сцена из «Титаника»? Хуй вам всем! На этом сопли закончились.

За спиной стоит Роман Трахтенберг. Только лысый, без бороды, и волосня повсюду сивая.

И он улыбается, сияя пятью железными зубами, и говорит голосом Самошина:

— Кукла моя… Ты совсем не изменилась…

Ёбаная тётя, как ты исхудала… Сто пятьдесят килограммов жира, покрытые грязным, свалявшимся каракулем — это мой Серёжка?!

Суки! Куда делись стальные мышцы, о которые я ломала ногти на руках и ногах, когда билась в оргазмических корчах? Где, бля, улыбка в тридцать два собственных зуба?! Где густые русые кудри? Хотя, с кудрями понятно. Они теперь везде.

Щас, к слову, расскажу, с чем можно сравнить моё ощущение.

Была у меня подруга Ленка. Девушка чрезвычайно красивая, и настолько же темпераментная. Стрекоза из басни дедушки Крылова. Каждый день Ленка где-то на тусовках, где много пьют, и долго ебут.

И вот как-то просыпается она утром, от звонка будильника. На работу идти надо — а Лена нетранспортабельна шопесдец. И сушняк долбит ниибический. Включает свет, и первое, что она видит — это стакан с розовой жидкостью, стоящий на столе у кровати младшего брата Лёлика. Лена хватает стакан, и, зажмурив глаза, начинает жадно глотать жидкость. В процессе она понимает, что это какая-то неправильная жидкость, и что-то сильно напоминает, но всё равно пьёт. До дна. И дышит-дышит-дышит. Потом открывает глаза, и наталкивается на изумлённый взгляд Лёлика, который сначала смотрит на сестру, открыв рот, а потом начинает истерически, до икоты, ржать. Оторжался, значит, Лёлик, и говорит, икая, и уссываясь:

— Ленк, я позавчера на улице поссал, и хуй застудил. Мать мне марганцовки развела, и сказала, чтоб я в ней шляпу полоскал десять раз в день. Сейчас я должен был это сделать в десятый раз… Гыыыыыыыыыыыыыыыыы!!!!

Ясен пень, на работу в тот день Ленка не пошла…

В общем, я стояла, и понимала, что чувствовала Ленка, выжрав стакан марганцовки, в которой её брат хуй полоскал. Очень понимала.

Я. Восемь. Лет. Жила. Бля. Воспоминаниями. О самой. Светлой. И большой. Любви.

В своей, сука, жизни.

Ляпис Трубецкой беспесды был прав, когда сказал: «Любовь повернулась ко мне задом…»

Что делать? На роже у меня плотно и явно отпечаталась вся гамма чувств.

Самошин перестал улыбаться и отшатнулся.

Я тоже отпрыгнула в сторону, и засеменила в сторону метро.

Самошин настиг меня в два прыжка, и задышал мне в ухо:

— Поедем к тебе?

— Хуй! — отчеканила я, и попыталась вырваться.

— Я скучал! — посуровел Самошин.

— Писать хочется! — решила давить на жалость.

— Дома поссышь! — отрезал Самошин, и сунул меня в такси, продиктовав водиле мой домашний адрес.

Я сидела на заднем сиденье, и совершила по пути две попытки съебаться на полном ходу. Не вышло.

Перед глазами покачивались волосатые уши Самошина, и писать захотелось по-настоящему.

Родной подъезд. Меня несут подмышкой, параллельно выуживая из моего кармана ключи от квартиры.

Моя квартирка. На кухне горит свет. Там Самошин варит пельмени «Три поросёнка», которые он достал из своей сумки. Сижу в прихожей на галошнице, и думаю что делать дальше.

Придумать не успела.

Из кухни вышел Самошин и, дожёвывая пельмень, оповестил меня:

— Щас, Лидунька, я буду тебя ебать. В жопу. Извини.

Я заверещала, и почти пробежала по стене.

Поймали, и потащили в спальню.

Обеструсили. Укусили за клитор. Засмеялись. Извинились.

Приготовилась умереть на хую. Какая нелепая смерть!

Что-то ткнулось в спину. Замерла.

И — тишина…

Я молчу, и сзади молчат.

Медленно поворачиваю голову, и вижу, что Самошин уснул.

Так везёт раз в жизни. И то — не каждому. Потому я быстро напялила трусы-носки-штаны-сапоги, и вылетела на улицу.

До семи утра я пила водку у подруги-соседки. В полвосьмого вместе с ней тихонько вошла к себе домой.

Самошин спал в той позе, в которой я его оставила: стоя раком на полу, лёжа грудью на кровати.

На ковре сиротливо застыли недопереваренные пельмени «Три поросёнка»…

В тот момент я остро поняла одну непреложную истину: НИКОГДА не входи в одну реку дважды.

До тебя не дураки на свете жили. И, раз они это сказали — значит, в этом что-то есть.