Сборник рассказов

Разносчики байки уверяли, что Нюма засобирался в Америку и выбрал для этого окольный путь – через Шанхай, через океан в Сан-Франциско и далее в штат Миссисипи, на родину его любимого писателя Вильяма Фолкнера.

Китайцы довольно скоро вернули нарушителя границы. Нюме не дали завершить трудовой семестр, быстро вернули в Тбилиси. Направили прямиком в психиатрическую лечебницу.

– Хорошо, что такому увальню политику ни там, ни здесь не пришили, – был вывод.

Когда я познакомился с Нюмой, он был полным, крупным молодым человеком. Вечно неопрятный и небритый. Колорит университета. Один парнишка спросил его о приключениях в Китае, чем вызвал иронию Нюмы. Едко улыбаясь, он прибег к столь изощрённой софистике, что трудно было понять, то ли он развенчивал миф, то ли, наоборот, подпитывал его.

Нюма любил побалагурить и поэтому нуждался в аудитории. Но мало кто с ним дружил. Бывало, если кто заговаривал с Нюмой, то начинал озираться по сторонам, строить рожи, давая понять окружающим, что ничего серьёзного не происходит. Сказывалась его одиозность. Он сам ничего не делал, чтобы свой имидж поправить, – ещё пуще куролесил, когда видел такое к нему отношение. Однажды, рассуждая о романе Фолкнера «Шум и ярость», Нюма сказал:

– Римские патриции обычно заказывали для себя вазы. По своему вкусу. Иногда они сами выдували их. Застывающее расплавленное стекло они называли кристаллизирующейся музыкой. Эти вазы они ставили у себя в изголовье. Фолкнер написал роман так, как будто сделал вазу для себя.

– Получается, что ты облюбовал чужую вазу? – спрашивали его с ехидцей.

Он не без ёрничанья отвечал:

– Я – раб того патриция, моя функция – выносить по утрам ночной горшок хозяина. Я тоже влюбился в вазу и каждое утро тайком протираю её, смотрю, как играет она гранями на солнце.

Только мой сокурсник Игорь общался с ним просто и с достоинством. Но Нюма любил его не больше других ребят. Именно от Игоря пошло его прозвище – Фольклорист. Имелись в виду его пристрастия, конечно.

Ко мне он относился лояльно. Я жил в студенческом общежитии, куда Нюма часто наведывался. Это чтоб пива попить в компании и поболтать всласть. В своей комнате я развесил вырезки из журнала «Америка». Вышел как-то номер, полностью посвящённый американской литературе. Его я позаимствовал у своего тбилисского родственника и, не спросив его разрешения, искромсал журнал. Нюма внимательно посмотрел на мою экспозицию и сказал, что со вкусом сделано, мол, в других комнатах разве что фото вульгарных девиц и диких поп-музыкантов можно увидеть. Он вспыхнул от удовольствия, когда я подарил ему статью критика Малькольма Каули из того журнала. Иллюстрацией к ней было фото Фолкнера, где он изображён у своего охотничьего домика, в котором написал не один роман. Фото я не стал вырезать, благодаря чему сохранил статью.

Однажды мы с Игорем заглянули к нему домой. Квартира находилась в «итальянском дворике». Наше появление в нём не могло пройти незаметно для соседей. Мы уже зашли в каморку Нюмы, устроились у стола, я уже сделал заключение, что до такого беспорядка своё жильё мог довести только Нюма, а во дворе всё ещё продолжалось обсуждение наших персон. Приятно было услышать, что нас охарактеризовали как «благообразных молодых людей». Игорь напомнил хозяину о цели визита – тот обещал ему шахматную литературу.

– Не ходи туда! – вдруг из-за портьеры раздался болезненный голос.

От неожиданности мы вздрогнули. Там лежала парализованная мать Нюмы. Он никогда ничего не говорил о ней.

– Да, мама, я не пойду туда, – ответил он и подмигнул нам.

Оказывается, книги лежали в глубине двора в пристройке, которая обрушилась, и было небезопасно в неё входить. Пока мы беседовали, слышно было, как за портьерой больная справляла в горшок малую нужду. В этот момент сын застыл, как бы пережидая щекотливую ситуацию. Я и Игорь говорили наперебой. Делали вид, что ничего не заметили. Потом мы засобирались и начали прощаться с несчастной женщиной. Она слабо отвечала из-за портьеры, а когда мы выходили из комнаты, снова донёсся её тревожный голос:

– Не ходи туда, Нюма!

– Я только ребят провожу и вернусь, – ответил он.

Пристройка находилась в одном из закоулков тесного двора. Она сильно обветшала, обвалились потолок и одна из стен, построенная из глины.

– Здесь был мой кабинет. На моей памяти он столько землетрясений перенёс. Последнее не выдюжил. Сколько можно? Представьте себе, здесь по-прежнему работает электричество, – сказал Нюма.

В этот момент он, кряхтя, протиснулся в заклиненную дверь, на ощупь нашёл включатель. Свет был тусклым. Нюма начал рыться в куче опавшей штукатурки и рухнувших книжных полок. Наконец он выпростал из неё несколько книг, ради которых мы пришли к нему.

Выходя на улицу, мы спросили, не нужна ли помощь для матери. Он немного подумал и сказал:

– Жаль, там под развалинами остался комплект журнала «Иностранная литература» за 1973 год. Тогда в трёх номерах журнала печатался роман Фолкнера «Шум и ярость».