Сборник статей, воспоминаний, писем

   Качалову был органически близок весь душевный строй Чехова, в особенности его коренной, глубочайший оптимизм, который Горький называл "необходимой нам нотой бодрости и любви к жизни". В. И. не играл в чеховских пьесах: он в них "жил". По его личному признанию, "просто так приходил в театр отдохнуть в чеховских буднях, в чеховском уюте" {"У Качалова". "Современный театр", 1928, No 2.}. Так было и с "вечным студентом" Петей Трофимовым. "Роль эта родилась у меня без всяких мук",-- говорил Качалов Эфросу. Он играл Петю с редким артистическим тактом. Душевной организации Качалова был интимно близок образ "облезлого барина", "недотепы", искавшего высшего смысла жизни, питавшего отвращение к буржуазно-помещичьей действительности и крепко верившего, что "вся Россия -- наш сад". Зрители сближали этого юного энтузиаста и чеховскую Аню с другой знакомой молодой парой на картине Репина "Какой простор!" Этот бег навстречу наплывающей волне вызывал разные ассоциации -- вплоть до "Сокола" и "Буревестника". Это была мечта о строительстве "нового сада", новой России.

   После Цезаря Качалов был неузнаваем в этой роли. Лицо, фигура, речь стали совсем другими. В качаловском Пете современники узнавали знакомую фигуру студента в старой тужурке, некрасивого, с красноватым лицом, в никелевых очках, с редкой растительностью где-то у подбородка. Зрителя трогала и волновала не только убеждающая нота качаловского предвидения: "Я уже предчувствую счастье, Аня, я уже вижу его..." Петю -- Качалова любили в каждой сцене: и в его чудаковатой непосредственности в сцене 3-го акта с Раневской, и в эпизоде с калошами, и в его столкновении с Лопахиным, и особенно -- во 2-м акте "Вишневого сада", где он больше слушает и понимает самого себя, чем других, но крепко верит, что "человечество идет к величайшему счастью". Воображение зрителя легко переносило такого Трофимова куда-нибудь на сходку или в студенческое общежитие на Бронной, где он горячился в спорах с товарищами, такими же студентами-бедняками.

   Для самого Василия Ивановича Чехов остался навсегда "неиссякающим живительным источником правды на сцене, в каждой репетиции, в любом спектакле до сих пор" {"Правда", 19 октября 1938 г.}. Творчество Чехова и Горького было той основой, на которой вырос Качалов -- любимый актер русской демократической интеллигенции.

   В июле пришла весть о смерти Чехова. В это же лето умерла в Вильно мать Василия Ивановича.

   По-видимому, перед новым сезоном Качалов получил от М. Ф. Андреевой предложение уйти из МХТ (М. Ф. в это время числилась в отпуске) и вступить в какой-то новый театр {Можно предполагать, что речь шла о проекте организации нового театра во главе с Горьким и о слиянии его с труппой театра Комиссаржевской (см.: И. Груздев. А. М. Горький. Краткая биография. Гослитмузей, М., 1946).}. Предложение было передано через С. Т. Морозова. Качалов ответил не сразу и ответил отрицательно. Уже в эти ранние годы определилось исключительное отношение Качалова к Станиславскому. "Этот необыкновенный человек имеет надо мной и власть необыкновенную",-- писал он М. Ф. Андреевой и, признавшись, что в нем заговорили "благородные чувства, какие редко, может быть, раз в жизни вдруг заговорят в человеке", продолжал: "Вы легко поймете, какое это чувство, если вспомните, что сделал для меня Станиславский. Я, конечно, говорю не о том, что я обязан ему своим положением, успехом, некоторым именем и т. д. Все это суета. Я говорю о том, что он разбудил во мне художника, хоть маленького, но искреннего и убежденного художника. Он показал мне такие артистические перспективы, какие мне и не мерещились, какие никогда без него и не развернулись бы передо мной. Это дорого, это обязывает, это вызывает благодарность" {Архив В. И. Качалова. Музей МХАТ.}.