Сборник стихотворений иностранных поэтов

Я не знаток живописи, но мне кажется, что если бы художник арзамасской школы взялся списать Сикстинскую мадонну, то результат его трудолюбия был бы похож на картину Рафаэля столько же, сколько перевод г. Костомарова похож на стихотворение Беранже. Посредственные дарования любят класть краски густо, ярко, чтоб в глаза било, чтоб издали было заметно. Вместо картины выходит вывеска. Но это не беда! блестит по крайней мере. Беранже говорит: "она богомольная старушка". Г. Костомарову это кажется слабо, и он ставит сварливую ханжу, что, конечно, выходит рельефнее. Беранже говорит: "я бы, может быть, не узнал ее". Г. Костомаров" избавляет читателя от тягостного сомнения: "теперь и я, встречаясь с нею, ее не узнаю". Не правда ли, так будет гораздо яснее. Впрочем, гг. переводчикам бог простит; ведь у них разобрать трудно, что делается по глубоким эстетическим соображениям и что изменяется случайно, в угоду рифмы; замечу мимоходом, что _ханжой_ рифмует с _рукой_, а _узнаю_ с _свою_, и это, вероятно, играет не последнюю роль в ряду соображений, побудивших г. Костомарова исковеркать мысль своего подлинника. Следующее затем стихотворение "Фиалки" сплошь набито выдумками г. Костомарова. Например:

Фиалка бедняжка! Апрельский мороз

Уж стелет ковер серебристый,

И белой бахромкой по веткам берез

Раскинулся иней пушистый.

Оно гладко и по размеру и по рифмам, только, к сожалению, выходит бессмыслица, да и к тому же Беранже говорит совсем не то. Если в апреле мороз уже стелет серебристый ковер, значит к маю, должно быть, замерзнут реки, пойдут метели, и уж тут подлинно горе будет бедняжке фиалке; придется пуще прежнего _рыдать от стужи_ (стр. 107). Не мешает заметить, что у Беранже нет ни серебристого ковра, ни берез, обшитых бахромкой инея, ни бедняжки, ни рыданий, ни даже апреля. Все дело происходит в начале марта; от весенних лучей солнца над снегом поднимается пар, фиалки только немного зябнут, и поэт предостерегает их, говоря, что разрыхленный снег может опять скрепиться морозом. Г. Костомаров по привычке усилил все это и, вероятно, приноровил свой перевод к русскому климату, перенеся действие на апрель.

Перейдем к Гейне. О внешности перевода говорить нечего; он нисколько не лучше всех остальных, а степень его совершенства я оценил уже достаточно, говоря о Гюго. Любопытно теперь посмотреть, как гг. переводчики _поняли_ Гейне; этого поэта нужно знать, чтоб переводить его; иначе внутренний смысл выдохнется, и там, где у Гейне выражено миросозерцание, там в переводе окажется только претензия на оригинальную выходку, лишенную внутреннего содержания. Наша публика, незнакомая с немецким языком, положительно не знает Гейне, и в этом виноваты переводчики. Почти все лирические стихотворения Гейне переведены, но почти никто не переводил его по циклам, В книге "Neue Gedichte" {"Новые стихотворения". - Ред.} есть несколько лирических романов, из которых каждый назван именем женщины. "Анжелика", "Катарина", "Серафима", "Эмма" и т. д. состоят, как известно, из ряда лирических стихотворений, в которых изображены различные моменты в развитии чувства мужчины к женщине. Наши поэты переводили из этих Циклов отдельные стихотворения, а физиономия Гейне выражается именно в их совокупности, в их связи между собою. Публика наша любит Гейне, но положительно не знает его. Переводы гг. Берга и Костомарова могут только повредить этому делу, потому что поэтическая личность Гейне ими не понята положительно. Во всяком сколько-нибудь характеристическом стихотворении Гейне самая замечательная черта или вовсе опущена, или извращена самым бесчеловечным образом. Судя по переводам г. Костомарова, можно предположить, что он был бы поставлен в крайнее затруднение, если бы его попросили написать критическую статью о Гейне; а тяжело, должно быть, переводить поэта, которого не знаешь и не понимаешь. За примерами этого непонимания дело не станет. Переведена между прочим "Песня океанид"; вот сюжет этого стихотворения, как я его понимаю. На берегу Северного моря сидит мужчина и хвалится перед морскими чайками своим блаженством. Тогда океаниды, вслушавшись в его слова, начинают петь ему песню следующего содержания:

"Глупый ты, глупый человек, хвастун нелепый! Гнетет тебя тоска! Погибли твои надежды, живые дети сердца, и, увы! сердце твое, подобно Ниобе, каменеет от горя. В голове у тебя наступает ночь, и сверкают в ней молнии безумия, и ты с горя хвастаешь! О, глупый ты человек, глупый хвастун. Ты упрям, как твой предок, великий титан, укравший у богов небесный огонь и давший его людям. Измученный коршуном, к скале прикованный, он грозил Олимпу и не покорялся и стонал, так что мы это слышали в глубине моря и пришли к нему утешать его песнью. Глупый, глупый ты человек, хвастливый глупец! ведь ты еще бессильнее. Ты бы сделал благоразумно, если бы стал уважать богов и терпеливо перенес тяжесть страдания, и нес бы ее терпеливо так долго, так долго, пока сам Атлас потеряет терпенье и сбросит с плечей тяжелый мир в вечную ночь".

А вот перевод Костомарова: