Сборник стихов

Говорил одному другой:
всё, что ты сочинял вдогон
тем, кто лучше нас и честней, —
недостойно этих теней.

Отвечал другому один:
я давно по жизни акын.
Выпускать стихотворный пар —
это функция, а не дар.

Так и ехали по степи,
успевая всё примечать.
И гадали, как поступить:
песнь запеть или промолчать.

Если отклика нет — зачем
возражать безмолвью небес?
Эхо от молчанья звончей,
чем от легковесных словес.

Но когда придёт тишина —
распадётся мир по слогам.
Снова станет природа слышна:
насекомые, птичий гам,

посвист суслика, шорох змеи,
блеяние заблудшей овцы…
Все они на земле свои,
только мы одни — пришлецы.

Мы превысили свой лимит
и утратили благодать.
Чтобы стать обратно людьми
и хоть как-нибудь оправдать

то, что мы коптим небосвод, —
нужно эхом вторить тому,
что над мёртвым зеркалом вод
прозвучало, рассеяв тьму.

Позабыть про пах и живот —
и тогда душа оживёт.

«Кто там осклабился впереди…»

Кто там осклабился впереди,
на словеса падкий?
Что-то щемит поперёк груди
и под лопаткой.

Что-то утратил я интерес
до наработанных схем.
Времени мало. Время в обрез.
Времени нет совсем.

«Когда падёт последний оплот…»

Когда падёт последний оплот,
когда догорит свеча
и виноградное мясо пожрёт
жирующая саранча —

останется только начальный стих,
обглоданный до кости.
И он брезгливо из памяти вод
своё отраженье сотрёт.

А шарик — который на произвол
судьбы послала душа —
будет кружиться, страшен и гол,
как биллиардный шар.

«Ужас ночной морзянки…»

Ужас ночной морзянки,
посланной в никуда.
Ты — дед Мазай. Мы — зайцы.
Подступает вода.

Умствований помимо,
всё замутняющих лишь,
просто спаси и помилуй.
Или — хотя бы — услышь.

РОЖДЕСТВО

В той стране были на поле пастухи, которые

содержали ночную стражу у стада своего.

Лк., 2: 8

В начале был внезапный свет
на небе. Мы — и млад и сед —

пошли за ним в густую тьму.
Я сам не помню почему.

Мела метель. Колючий снег
слезинки иссекал из век.

Как потревоженная мгла
отара тёмная текла

за нами, блея тяжело.
У хлева снега намело.

Мать, приподнявшись нам навстречь,
дитя пыталась уберечь

от холода, людской вражды.
От света ведшей нас звезды.

Свет материнского лица
ещё окутывал мальца,

но свет небесный, голубой,
обоих облекал собой.

Потом, беспомощен и мал,
младенец Сам светиться стал,

Собой преображая мир.
Мы отдали свой хлеб и сыр,

пред Ним склонившись до земли,
и осторожно отошли,

по мёрзлому песку хрустя.
Свет источавшее Дитя

нам улыбнулось — и погас
небесный свет, приведший нас.

Теперь светился Он один.
Для ослабевшей от родин

свет что-то значил — а для нас
был чистым чудом, без прикрас.

Ведь то, чего страшилась мать,
мы не умели понимать.

* * *