Счастье

Она ничего не сказала определенно, но Воропаев ощутил: речь могла итти о нем самом.

— Вот так, иной час, вспомнишь кого, аж слеза прошибает, а чего, спроси, было у меня с тем человеком, — ничего не было, так, симпатия одна, мечта, — закончила Огарнова, попрежнему повернувшись к нему спиной, и хлестнула коня.

Подвода двинулась. Воропаева откинуло на спину. Он невольно обрадовался окончанию этого разговора. Душа его рвалась к Цимбалу, к тому, что было с ним пережито. И вся жизнь двух боевых лет на Кавказе, в лесах на реке Белой, и за Майкопом, и под Новороссийском, и на развалинах Тамани — все это сразу, одной картиной, встало в его памяти.

Это было весной 1942 года на Кубани.

Шла волна добровольчества, и Воропаев был послан на один из таких стихийных казачьих митингов, вовлекших в ряды армии тысячи патриотов и патриоток.

Стояли неслыханные, бедовые грязи. Упади в черноземную хлябь ребенок — не вытащишь. Пушки, боеприпасы, раненые неделями торчали на обезлюдевших шляхах.

На рассвете одного из таких проклятых неподвижных дней Воропаев верхом въезжал в станицу, где некий Опанас Иванович Цимбал, местный Мичурин, возглавил «движение дедов».

Станица, лежащая в пригоршне холмов, была еще в тени и как бы спала, но сами холмы вокруг нее уже смутно золотели от низких, почти горизонтальных лучей солнца, стелющихся пока еще только на земле и не поднимающихся до крыш.

Улицы, заваленные гигантскими наплывами грязи, были безлюдны, но с «майдана», станичной площади, доносились оживленные крики и музыка.

Там, под открытым небом, среди напруженных телег, грузовиков, арб и оседланных верховых коней, толпились казачки в нарядных, высоко подоткнутых платьях, дети с красными флагами и казаки в черкесках, при оружии, многие с «Георгиями» на груди. Грязь захлестывала их выше колен, но никто не обращал на это никакого внимания. Митинг был закончен. Народ прощался. В одном конце запевали песню, в другом причитали. Рожок пионерского отряда заглушал чей-то смех. Несмело, по-ребячьи, бил барабан. Перекликались отъезжающие.

Станица была старая, с добрым прошлым.

Старым, много видевшим был и этот утоптанный поколениями казаков майдан, помнивший еще последних запорожцев. Много слез пролито здесь в старые времена. Стояли здесь когда-то казаки, снаряженные Потемкиным в тяжелый турецкий поход, на Дунай. Отсюда же отправляла станица цвет своей молодежи Суворову, в Кубанский корпус, против ногаев, а потом и Хрулеву под Севастополь, и Скобелеву под Плевну. Их внуки потом прощались на этом выгоне с родными хатами, торопясь то под Мукден, то в Галицию, к Брусилову.

Отсюда же собирались к Буденному защищать советскую власть или в Таманскую армию, бессмертным железным потоком прошедшую берегами родного моря.

Не раз звучали здесь величаво-грустные «думы», не раз навеки прощались казаки со своими семьями, но всегда над печалью разлуки вился здесь дух лихой казачьей непоседливости, без которой скучно казаку, на белом свете.

Всего было, кажется, вдоволь, а вот позовет за собою даль — и не уговорить, не задержать, — прости-прощай, родная сторона.

Так и в эту войну. Плясали плача. Обнимались и пели. Произносили речи и ухарски джигитовали, окатывая провожающих хлопьями жидкой грязи; и была во всем этом легкая и веселая ухватка.

Садились на коней седобородые деды, юноши, девушки, люди в роговых очках и в штиблетах, — и не сразу можно было понять, кто отправляется, а кто провожает.

Среди множества колоритнейших фигур Воропаеву тогда с первого взгляда запомнился седенький, невысокого роста казак с аккуратною профессорскою бородкой, в очках, очень красиво сидевший на коне. Рядом с ним — тоже на коне — сутулая девушка, одетая в черкеску и при оружии, с тощею косичкой, вылезающей из-под черной кубанки.

Это и был Цимбал со своей внучкой Ксеней, впоследствии лучшей из партизанских разведчиц.

Воропаев присоединился к нему, и отряд двинулся под песни и крики станицы. За выгоном их оглушили приветственные удары молотов по наковальням. Человек десять кузнецов, вооруженных большими и малыми молотками, выбивали сложный трезвон — кузнечную славу отъезжающим.

Цимбал осанисто подъехал к кузнецам и, будто никогда не был семеноводом-селекционером, а только и делал, что командовал в боях, произнес с явною усмешкою:

— Дня вам нет ковать-перековывать?

— И дня мало, и ночи через тебя, Иваныч, негде занять, — отвечал ему заранее, наверно, приготовленной фразой старший кузнец с черною, обгоревшею понизу бородою и, выхватив щипцами из горна раскаленную полосу, в изгибах которой смутно угадывался клинок, поднял ее. — Хороша?

Цимбал чмокнул краешком губ.

— Ежели не лесора — значит клинок.

Кузнецы посмеялись.

Старший, бросив полосу на огонь, сказал с завистью:

— Тебе, Иваныч, конечно, и из музея клинка не жалко, а нам шесть тысяч клинков, извиняюсь, не из воздуха вытягнуть.

— Кубань на шести тысячах не устоит, — значительно ответствовал ему Цимбал. — Вы нам, ковали-ковалечки, полста тысяч клинков выдайте.

— А между прочим, дозволь-ка твой клиночек, полюбопытствовать! — попросил кузнец.