Счастье

— Если у вас от Воропаева форменная доверенность, так вы в банк сходите, — как-то сказала она, легонько улыбаясь бледными и умными своими губами.

— А что в банке?

— Субсидию дают, кто застраивается.

— Ну, ведь скажи, какой компаньон бестолковый, — заохала старуха. — Ничего не оставил, одноногий чорт... А ты от кого узнала, Леночка?

— У Геннадия Ивановича совещание было, слышала, — коротко объяснила дочь. — Там и о Воропаеве разговор был...

— Ну-ну... Какой разговор?

— Ну, какой может быть разговор... Ворота какие-то его поминали... Ругали его... Теперь, как у них что случится, так сейчас: «Это, брат, вроде как воропаевские ворота!»

— Ворота? — похолодев, спросила старуха. — Ну, уж это зря... — и незаметно перекрестилась. — Что же мне теперь делать, где его, чорта, искать?

— Телеграмму пошлите, — зевая, сказала Лена. — Я сегодня, мама, пораньше лягу, завтра у нас черкасовское движение с пяти утра...

— Это что же за движение в такую рань? Придумают же, господи...

— Это такое движение, чтобы город общими силами восстановить... вроде субботника, только каждый день с пяти... два часа перед работой... — объяснила матери Лена, раздеваясь.

— Свой дом не приберешь никак, а тут еще чужие восстанавливать... — начала было ворчать старуха, но, видя, что ее слушать некому, задумалась о телеграмме.

И утром отправила ее в колхоз «Первомайский». В телеграмме она предлагала полковнику немедленно выехать за получением субсидии. Долго не знала, как подписаться. Написать просто «/Курина» — может не вспомнить, написать «компаньонка» — слово какое-то неприличное.

Решила, что всего понятнее будет так: «Ваша полухозяйка Журина».

«Тут уж дурак — и тот догадается».

И Воропаев действительно догадался бы и даже, наверное, что-нибудь предпринял, к удовольствию Софьи Ивановны, если бы получил ее телеграмму.

С той памятной ночи, когда Воропаеву удалось поднять людей, он впервые после приезда с фронта вдруг ощутил в себе то возбуждение, довольство и уверенность, которые делают человека счастливым, преуспевающим. Он все на свете забыл тогда — и сына, и свою неустроенность, и необходимость что-то сообщить о ходе дел Корытову, — а жил широко и вольно, азартом того наступления, которое, столь неожиданно для самого себя, он возглавил. Он не помнил, где спал и что ел, да и ел ли вообще; голос его охрип, глаза ввалились, но голова давно не была так ясна, как в те дни. Он произносил речи, писал людям письма, рассказывал о фронтовых делах; и все это, немножко сумбурное, утомительное, чуть-чуть хмелящее его, было счастьем, и хотелось, чтобы ему не наступало конца.

Но на исходе второй недели, споткнувшись на крутом спуске с холма, Воропаев серьезно ушиб раненую ногу и грудь.

Кровь хлынула из горла, когда его подняли, в Варвара Огарнова немедленно повезла его в колхоз «Калинин», к тому самому врачу Комкову, которого Воропаев обругал на колхозном собрании.

Он лежал на двух матрацах, постеленных на телеге, безучастно разглядывая дорогу. Огарнова не докучала ему разговорами. Ей было жаль Воропаева, и она боялась не на шутку расплакаться, если начнет разговаривать с ним. Он рисовался ее воображению отчаянным героем и человеком несчастным, да она к тому же еще и побаивалась его с той знаменательной ночи, когда этот одноногий перевернул всю их муторную жизнь.

Она ехала, думая о том, что все хорошие люда и недолговечны и несчастны, что, наверно, Воропаев скоро помрет от недосмотра, потому что, как говорит ее Виктор, «полковник с этой работой не устоит на ногах».

А Воропаев лежал, бесцельно глядя перед собою и стараясь ни о чем не думать. Ему было очень приятно, что его провожал весь колхоз (жаль только, что проводы несколько напоминали похороны), и он был по-настоящему доволен сделанным, зная, что здесь его долго не забудут.

Тут вспомнилось ему, — это было в самый разгар его «наступления» у первомайцев, — он шел однажды лесом и вдруг издали приметил: мальчик лет десяти, соорудив из досочек игрушечную трибуну и поставив на нее черепушку вместо стакана с водой, увлеченно произносил какую-то речь, изредка «прихлебывая» из черепка и потрясая кулаком, как это делал и сам Воропаев.

Неглубокий сосновый борок, вразвалку сбегавший с холма к дороге, насквозь просвечивался солнцем, и оттого каждое дерево стояло как бы в солнечной лунке.

А мальчик находился в тени и был отчетливо виден с дороги. Он играл один, далеко от жилья.

О чем он рассказывал, кого защищал или обвинял? Что делалось в этом маленьком сердце, когда его ручонка, постучав по трибуне, устремлялась вперед, как у бронзового Ленина?

Воропаев хотел было тогда подойти и расспросить мальчика, но воспоминание о собственном детстве, когда взрослые только портили игры, удержало его. Все же он несколько раз обернулся. Этот мальчик-оратор был его духовным созданием. Он долго наблюдал за ним издали.

Солнечные лунки излились ручьями. Изгибаясь между деревьев, они бежали вниз, соединяясь на полянке у самой дороги в сплошное светлозолотистое озеро, но мальчика уже не было видно.