Счастье

Профессор связал случившийся ночью «кризис» (он предпочитал употреблять это слово) с тем, что смешал спиртное с несколькими видами снотворного. Должно быть, разум его спутался, и сейчас, под этим ослепительно голубым небом, все, что случилось с ним ночью, казалось ему полным бредом. Хорошо, что никто не застукал его в этом состоянии. Эмоциональность – сверх меры, реакция – сверх меры, зависимость от литературы – сверх меры, выпивка – сверх меры, лекарства – сверх меры. Короче говоря, все случилось в результате излишеств…

У него болела голова. Он знал: если искупается, головная боль пройдет, и все в этом мире станет лучше. Однако в эти первые весенние дни Эгейское море было холодным. Ничего, большого вреда не будет!

Быстренько скинув одежду, Профессор прыгнул в море.

Вода оказалась ледяной, словно оставленный в холодильнике графин. Сначала перехватило дыхание, но потом он привык. Двигаясь, он согрелся и взбодрился. Он думал: «Ночь началась с русского романа, и завершение оказалось таким же». И хотя Ирфан за всю свою жизнь не выпил ни капли водки, он чувствовал себя точно государственный чиновник Петр Ильич. Который в этих романах не счесть сколько раз просыпался по утрам с ужасной головной болью и чувством невыносимого стыда за то, что вечерами, напиваясь, попадал в смешные и позорные ситуации.

Однако все клятвы и обещания, которые он себе дал, Профессор смог сдержать только до наступления вечера.

Черный поезд

Мимо проплыли горы, на которые она смотрела всю свою жизнь. Не увидев за ними Стамбула, Мерьем пришла в отчаяние, а потом заметила, что впереди высятся другие иссиня-фиолетовые горы. За ними виднелись другие вершины, а посреди раскинулись бескрайние поля.

Поначалу она говорила себе: «Может, за этими горами…» Но потом поняла: ничего подобного! Видимо, она просчиталась: Стамбул гораздо дальше.

Когда микроавтобус выскочил на боковую извилистую пыльную дорогу, все ее печали-расставания с деревней улетучились, на смену им пришло вдохновение от совершенно невиданных пейзажей, ее радовало открытие новой жизни, обнимал восторг от всего увиденного. Одно душевное состояние мгновенно сменяло предыдущее, с невероятной скоростью мелькающие картины, великая гармония природы помогали Мерьем успокоиться.

Она исподтишка разглядывала загорелое тело Джемаля, лежащие на коленях грубые руки и не могла найти в его облике и следа доброты. Это сбивало ее с толку, она начинала бояться этого незнакомого человека. Он был одет в хлопковые брюки и старую парку. Кадык перекатывался на его худощавой шее; там, где его лица не касалось солнце, остались белые полосы. Он не брился несколько дней, щеки покрывала щетина. Может быть, из-за короткой армейской стрижки черты лица его казались резкими. Джемаль внушал ей страх. Она не знала, как вести себя с ним, что делать, что говорить. Это был не мальчишка, с которым раньше они вместе утаскивали в сад еду, крутили обруч, бросались грязью, играя, рядом с нею сидел совсем другой человек. Он тяжело молчал, с трудом устроив свое крупное тело в кресле микроавтобуса, и всю дорогу дремал.

Мерьем с жалостью осмотрела себя. Старая одежда, в которой она провела несколько недель в сарае, была порванной и грязной. Шаровары, платье с вылинявшими цветами, зеленая кофта, которую дала ей Дёне, когда она вышла из своей темницы, – в общем, обычный деревенский уличный вид. На черных резиновых сандалиях еще оставались следы сельской грязи.

Мерьем даже не успела заметить, как прошла радостная пора детства, и неожиданно она оказалась в своей тоскливой и презренной жизни. Она думала: «Лучше бы я никогда не повзрослела. Вот бы я не выросла и все время бегала вместе с другими ребятами по улицам, и никогда бы не очутилась в мире взрослых… однако это уже невозможно. Там и тут волосы появились, грудь выросла, а теперь вот и девственности лишилась. Если я спрошу брата-Джемаля: братишка, ты помнишь, ты хоть помнишь, в доме у мельника, когда мы пришли в гости, как мы играли в саду, а потом заметили куриц? Кто начал подбрасывать их в воздух, ты или я? И они трепыхались наверху, а потом падали к нам в руки, а мы снова подбрасывали их, крича: «Давай лети!», и смеялись, глядя, как они падают вниз. Они так били крыльями, что нам казалось, будто они вот-вот полетят…