Счастье

Мерьем закрылась, сначала подмылась, а потом выполнила указания, полученные от Сехер. С некоторым страхом она устроила эту маленькую вещицу у себя между ног, однако оторвав от платья кусок, подложила и его – на всякий случай. Сехер, конечно, выглядит заслуживающей доверия, однако все же она чужая. Можно ли ей доверять?

Мерьем положила в сумку шальвары, которые сняла перед этим, и вышла наружу.

– Молодец, – похвалила ее Сехер. – Вот увидишь, скоро будет совсем сухо. А сейчас надо тебя немного подлечить. Я отведу тебя в наше купе, у нас вышли соседи, есть свободные места.

Мерьем на мгновение вспомнила, что не отпросилась у Джемаля пойти с Сехер, однако она была в таком плачевном состоянии, больна и нуждалась в заботе, что у нее не хватило сил отказаться от протянутой ей руки помощи. И она потащилась за Сехер.

После того, как чиновник выкинул их из купе, Сехер и ее семья некоторое время ехали в коридоре, однако позже на станциях люди начали сходить, места освободились и им удалось устроиться в одном из купе. Поезд, по мере продвижения, становился пустым.

Войдя в купе, Мерьем увидела там только мать Сехер и ее отца все с той же странной улыбкой на лице. Больше никого не было. Сехер достала из чемодана таблетку, положила ее в стакан, налила воды и протянула пузырящуюся жидкость Мерьем. Внутри у девочки разлилось тепло, и она благодарно отдала себя во власть Сехер: делала все, что она говорила, ощущая, что все это правильно. Мама Сехер говорила ей добрые слова и гладила по укутанной в платок голове.

Затем Сехер уложила ее на свободное место, и Мерьем смогла вытянуть затекшие ноги. У нее под головой оказалась твердая подушка из зеленой кожи, она почувствовала, что сверху ее чем-то укрыли. И девушка отдалась во власть перестука колес поезда. Сначала она слышала: трак-тики-так, трак-тики-так, трак-тики-так, вскоре они сменились другими звуками: тик-трак-так, тик-трак-так, и поезд начал раскачиваться из стороны в сторону, как детская люлька. С чувством огромной благодарности к Сехер и ее семье и с терзающим сердце вопросом – не просочилась ли кровь наружу, она погрузилась в сон.

Она уснула таким крепким глубоким сном, что и Сехер, и ее мать увидели: это не молодая девушка, а совсем еще ребенок.

Бедный измученный ребенок!

Свернувшись на лавке, она сбросила резиновые сандалии, и ее маленькие ножки остались в шерстяных чулках. С головой, обвязанной платком, в старой юбке с полинявшими цветами и в потертой на локтях кофте она выглядела такой жалкой, немощной и разбитой!

Сехер снова вышла в коридор покурить. При отце она никогда не курила. Она думала о том, какие отношения связывали эту странную девочку Мерьем с военным, который ехал с ней. Она сказала, что это сын ее дяди, однако они совсем не разговаривали. Военный дремал, беспокойно вздрагивал во сне, а проснувшись, сидел, уставившись неподвижно в одну точку. Он вообще не поворачивал лица к девочке, и было видно, что Мерьем боится его. В самом деле, этого человека можно было бояться. Даже если сидел, не шевелясь, он, словно ястреб, распространял вокруг себя агрессивную энергию. Казалось, еще мгновение – и сверкнет молния!

«Может быть, он убил много людей, – подумала Сехер, – но он не такой, как этот подлый чиновник. В нем есть опасность, но нет лицемерия».

Ее брат Али Риза и его товарищи с радостью приносили себя в жертву. Сехер же считала, что смертные голодовки в тюрьмах – это совершенно неправильно. Она и смерти брата не хотела, и не считала нужным радовать врагов. То, что они убивают себя, врагам не причиняет абсолютно никакого вреда! Пока они в сумрачных камерах, окруженные мертвой тишиной стен, повязывали на свои головы красные ленты и с потухшими взорами убивали сами себя один за другим, чиновники, такие как этот, которого они встретили в поезде, удовлетворенно потирали руки: еще одного не стало, для них это был праздник.

В день свидания в тюрьме, когда еще ее брат мог говорить, она старалась объяснить ему это, без устали умоляя:

– Ведь они вас хотят убить, – говорила Сехер. – А вы, убивая сами себя, доставляете им удовольствие.

Однако Али Риза и его друзья верили, что совершают акт великой борьбы.

– Сложив здесь наши головы, мы боремся во имя всего народа, во имя демократии, – твердил он.

Ах, как он был бледен и слаб!

– Мы будем умирать здесь один за другим – и народ проснется, и даст достойный отпор власти! Это – одна из форм политической борьбы. Уничтожая себя физически, мы боремся. Эта цена, которую мы платим, ничтожно малая плата за счастье нашего народа!

Слушая эти слова, Сехер начала плакать, приговаривая:

– Ох, Али Риза, ох! Извини, что я это говорю, но какое народу до вас дело?! Ты думаешь, что они вами интересуются? Да за этими стенами каждый заботится только о том, как бы набить свое брюхо, да сладко пожить. Они смотрят развлекательные телевизионные передачи, идут в бары, и ничто другое никого не занимает…

Она могла бы еще долго говорить, но вдруг замолчала. С одной стороны, не хотела больше расстраивать брата, а с другой – чтобы не сказать: