Счастье

Сослуживцев я по возможности избегал. Были среди них очень хорошие люди, были и дурные, но у всех я видел ту черту, которую заметил в семье Самойловых, — об отсутствующих говорили всегда дурно или с иронией. Ругают, ругают Позднякова, а придёт он в своих вылощенных воротничках, сейчас же каждый улыбается и кланяется так особенно, точно кадильницей размахивает. Впрочем в числе наших служащих была барышня, ни в глаза, ни за глаза дурно она ни о ком не говорила и только работала на пишущей машине. Звали её Зинаида Николаевна Левандовская. Блондинка с чёрными глазами, немного бледная, всегда в своём синем суконном платье, которое удивительно облегало её фигуру, она была не только красивой женщиной, но и симпатичным человеком вообще. Часто мне хотелось с ней поговорить или предложить ей покататься на лодке, но я стеснялся и даже боялся её. Случалось, что она оставалась в конторе позже четырёх часов за дополнительную плату. Тогда я уходил наверх и, отворив окно, играл и сам удивлялся силе, которая звучала в моей скрипке. Сидя за своим столом, я иногда чувствовал, понимаете ли, не видел, а чувствовал, что эта барышня смотрит на меня. Мы целый год проработали в одной комнате и ни разу не сказали ни слова. Как-то с неделю её не было, а потом в конторе стали говорить, что у Левандовской тиф. Я страшно испугался и от мысли, что она может умереть, и от того, что понял, как люблю её. Через дворника я узнал её адрес, — она жила в далёком переулке, вместе с матерью и сестрой-гимназисткой Лёлей. Я стал каждый день ходить возле их деревянного, плохо оштукатуренного дома и, надевая пальто перед этой прогулкой, уже волновался. Болезнь или смерть близких людей часто открывают глаза, и тогда особенно ясно видишь то, в чём не хотелось сознаваться самому себе раньше. Когда в доме Левандовских зажигался огонь, через окна гостиной, в которой ставни не затворялись, мне было видно, что там делается. Наблюдать людей, когда они об этом не подозревают, и делать умозаключения о их жизни, всегда было моей страстью. Это всё равно, что, зная очень мало данных, решать сложную задачу. Сначала я видел только мать Зины, — высокую, худую старуху во всём чёрном, очень похожую издали на ксёндза. Около шести часов она всегда провожала полного краснолицего доктора и долго говорила с ним у дверей. Через полторы недели доктор стал бывать реже, и старуха почти не показывалась, видно было только, как в следующей комнате — столовой — сестра Зины Лёля готовила уроки. В один из вечеров Лёля из столовой перешла в гостиную, открыла рояль и, раскачиваясь, громко заиграла этюды Черни. Я прошёлся взад и вперёд по тротуару и чувствовал, как мои губы сами собой растянулись в улыбку, — если можно было громко играть, значит Зина почти поправилась. В следующий вечер я опоздал и, подходя к знакомым окнам, заметил, что гостиная освещена сильнее обыкновенного. На столе горела лампа под голубым абажуром и топилась печка, недалеко от её дверцы в кресле сидела Зина. Я не узнал её сначала. Волосы были острижены и вились. Серьёзная, спокойная, как всегда, она похудела, но ещё больше похорошела. С такими лицами профессор Нестеров часто рисует святых женщин. Должно быть, Зина задумалась, руками обняла свою шею, и головка склонилась на бок. Вместо синего платья на ней была простенькая коричневая, не совсем застёгнутая на груди, кофточка и гладкая чёрная юбка. На улице дул ветер, а в комнате, казалось, так было уютно, светло и тихо. Тут под окном я ещё раз понял, что если Зина не будет моей — то мне лучше умереть. Ужас на меня напал. Когда-то я тонул и в несколько секунд вспомнил всю свою жизнь, так же быстро побежали мои мысли и теперь.

Зина несколько раз беспокойно обернулась, потом встала и затворила ставню. Может быть она сообразила, что не совсем одета, и её могут увидеть с улицы, а может быть почувствовала на себе мой взгляд. Я как пьяный пошёл домой. Пробежала ещё неделя. Зина снова была на заводе, и казалось, что всем молодым и старым людям, которые сидели в этой комнате, стало веселее писать до тошноты скучные ведомости, мемориалы и гроссбухи. Всё пошло по старому, только иногда мы с ней стали разговаривать. На рождественских праздниках я встретил Зину в городе. Шёл дождь пополам со снегом, и было очень скользко. Я посоветовал ей взять меня под руку, она приняла эту услугу очень просто, и мы пошли рядом.

— Ах, какая грязь на улицах, — сказала Зина, — нет санной дороги и нет, и это всегда на праздниках так.

— Ну здесь ещё сносно, а вот возле вашего дома ещё хуже, — ответил я.

— А вы почём знаете, где я живу?

Я рассказал, как во время её болезни ходил под окнами, как видел её, и всё, что тогда передумал. Говорить я старался в комическом тоне, как рассказывают приятелям о каком-нибудь приключении. Голос только у меня прерывался, и во рту стало сухо, точно его ватой внутри вытерли. «Пусть знает, хуже не будет», — думал я. Зина долго молчала.