Счастье любит тишину

Юрий зашел, посмотрел по сторонам, вдохнул запах родного дома, прислушался к нему, ощущение было странным, словно он отсутствовал здесь не месяц с лишним, а целую потерянную где-то жизнь. Наверное, так оно и есть.

– Я приготовила твою окрошку, – сказала Варвара излишне бодрым тоном, закрывая за ним дверь. – Будешь?

– Нет, спасибо, – отказался Костромин, преодолевая себя.

Как только Варя сказала про окрошку, он тут же почувствовал божественный вкус во рту, и ему нестерпимо захотелось отведать ее немедленно.

Но сейчас…

Как? Вот он станет есть, постанывая от удовольствия, а она будет сидеть напротив? Улыбаться, как обычно бывало у них прежде, и во всем этом будет что-то непередаваемо прекрасное из их прошлой жизни и какая-то надежда на будущее.

А он уйдет! Вот доест эту окрошку, возьмет вещи и уйдет! Туда, к той женщине! Пусть не сегодня, завтра – но к той женщине!

А Варька снова останется тут одна.

И, будь она неладна, с целой кастрюлей окрошки, которую, Юрий точно знал, приготовила специально для него.

Для него, твою мать!!

Костромину резко стало так плохо, что перехватило легкие спазмом и дышать оказалось невозможно, и говорить, и смотреть на нее.

– Мне надо руки помыть, – придушенно просипел он и кинулся в ванную, сбегая от этих ее всепонимающих весенних глазищ, смотревших на него с тревогой.

Он подставил лицо под струю холодной воды и продышался как-то через ненависть к себе. Было тошно от себя самого, но он справился, затолкал это отвращение подальше, вдохнул-выдохнул, выключил воду, вытер полотенцем лицо и вышел из ванной комнаты.

Но самообладания Костромину хватило ненадолго, стоило увидеть, как жена сидит на краю дивана, напряженная, натянутая, как струнка, сцепив руки в замок на коленях, и смотрит на него перепуганными глазами, ему тут же захотелось завыть от бессилия. Юрий сел на диван, но подальше от Вари, и тоже сцепил замком пальцы, сжал их с силой.

– Юра, что с тобой? – осторожно спросила его Варюха.

– Со мной, Варь, все то же самое, – глухо ответил Костромин.

И замолчал. И внезапно его прорвало, совершенно неожиданно, бесконтрольно, словно затопило страшной темной волной.

– Я сам себе отвратителен, Варь! – Он повернул голову и посмотрел на нее. – Я люблю тебя, мне без тебя плохо совсем, тошно, я ужасно по тебе скучаю, но я сплю с другой женщиной, потому что не могу преодолеть дикой сексуальной тяги к ней! Как тебе такая правда? Как тебе такой муж? – горько усмехнулся он и продолжил свое признание: – Она неприятна мне как личность, как женщина, как человек, я даже разговаривать с ней не могу, но я сплю с ней, и ради этого удовлетворяю ее капризы и позволяю ей собой манипулировать. – Он расцепил ладони и потер глаза. – Я мечтаю избавиться от нее и одновременно ужасаюсь при одной мысли потерять этот секс! Ты не представляешь, каким дерьмом и ничтожеством я себя ощущаю!

– Юра! – кинулась к нему Варвара утешать, обняла, как смогла, угловато, неудобно, но обняла. – Перестань, не надо себя уничтожать такой ненавистью! Это твоя тяга беда, и мы с ней справимся. Это как болезнь, понимаешь?

– Варька! – внезапно как очнулся Костромин и, резко повернувшись, ухватил ее руками за лицо и всмотрелся в глаза. – Ты прости меня, родная, прости, пожалуйста!

– Я прощу, прощу, – вдруг залилась она слезами.

– Ты только не бросай меня, Варюха! – просил с надрывом, эмоционально, уже ничего не слыша, Костромин, жадно вглядываясь в ее лицо. – Я все понимаю, я предал тебя, обидел ужасно, я изменяю тебе, но ты меня прости! И не бросай, прошу тебя!

– Я не брошу, не брошу! – пообещала она, продолжая заливаться слезами.

И вдруг Костромин, не выдержав, припал к ее губам долгим, сильным, почти болезненным поцелуем.

И они целовались, целовались, словно возлюбленные, давно потерявшие и считавшие друг друга погибшими, нежданным чудесным образом встретились, оказавшись живыми. И куда-то канула беда, и пропасть, разделявшая их, и полетели в стороны вещи, судорожно срываемые друг с друга.

Он что-то еще говорил, как в горячечном бреду, умолял, объяснял, целовал, и столько в этом их соединении было отчаяния, столько невозможности всего и столько больной и настоящей любви, что слезы смешивались на их лицах, и казалось, что рыдают даже их тела…

И Варвара чувствовала всем сердцем, всей душой, каждой своей клеточкой и всей своей любовью это его глубокое неодолимое отчаяние и душевную боль…

Как человек, угодивший в воду полыньи, пробитой стремниной в неотвратимую гибельность, затягивающей его глубинной черноты, цепляется из последних сил за крошащуюся под его пальцами льдину, срывая ногти и раздирая пальцы в кровь, уже зная, чувствуя, что пропал, пропал окончательно и безвозвратно, и все же, все же – спастись, спастись, пусть хоть в призрачной, невозможной надежде! Так и бился в Варвару Костромин в той самой последней отчаянной, уже практически невозможной надежде… и в любви!

Все-таки в любви!