Счастье моё!

Первое: весной 1977 года уходит с поста руководителя балета Кировского театра Бельский, до окончания училища мне оставалось несколько месяцев. Не освободили бы Бельского от руководства – место характерной танцовщицы в театре было бы моим, я знала, что он во мне заинтересован и работа в Кировском мне обеспечена. На место Бельского приходит Виноградов, возможность попасть в театр теперь зависит от него. Я понимала, что Виноградову я не нужна.

Второе: перетрудив спину, я не останавливаю репетиционный процесс, тем более что близятся выпускные спектакли и экзамены, я продолжаю работать. Ирина Георгиевна уезжает на гастроли, со мной репетирует другой педагог, отчаянное желание быть на высоте, не подвести уехавшую Генслер, сделать всё по максимуму приводит к болям в спине, которые с каждым днем становятся невыносимее. В день показа новому руководителю балетной труппы Кировского я уже не могу двигаться, Наталия Михайловна Дудинская, которая относилась ко мне с нежностью и вниманием, предлагает выпить сильные обезболивающие и всё-таки танцевать – я отказываюсь. Со временем я поняла, что отчасти меня спас этот отказ, в противном случае я погубила бы спину окончательно. Через несколько дней я уже лежала в Военно-медицинской академии. Вернулась с гастролей Ирина Георгиевна, теперь она была рядом.

Третье… Самое грязное, что когда-либо со мной происходило, то, что стыдно и больно вспоминать, то, чему нет и не может быть оправдания, то, за что я прошу прощения всю свою жизнь… В один из дней Генслер пришла ко мне в больницу с высоким молодым человеком. Познакомила нас. Молодой человек представился ученым, кандидатом наук. Мы сидели на клеенчатом диване в больничном коридоре, положение мое было бедственным: шли выпускные спектакли, а я была в больнице, в полной неизвестности собственной перспективы. Я расспрашивала Ирину Георгиевну о театре, о спектаклях, о том, кого из выпускников, моих однокурсников, в какие театры пригласили на работу. Я видела, что она ведет разговор рассеянно, мягкая улыбка бродила на ее губах. Молодой человек сидел молча, буравя серыми глазами мои коленки. Я чувствовала: еще немного – и он своим взглядом прожжет мои ноги окончательно, ситуация становилась невыносимой. Разговор угасал. Генслер вспорхнула к выходу – я облегченно выдохнула. Через несколько дней кандидат наук пришел ко мне в больницу один…

Лечение было долгим и болезненным, через месяц меня выпустили, объявив, что с профессией придется проститься. Это был самый страшный приговор. Я была в тупике. В училище никому о приговоре врачей не сказала. Дудинская взяла меня в престижный класс усовершенствования, о котором мечтали многие выпускники и нашей школы, и юные балерины всего мира. Впереди было полтора летних месяца, это была единственная информация, в которой я была уверена, всё остальное было покрыто плотным и безнадежным туманом.

“Кандидат наук” был настойчив в общении, но я, понимая их близкие отношения с Ириной Георгиевной, не чувствовала, не считывала, не предполагала двойных подтекстов, не предполагала опасности с этой стороны, не предполагала надвигающегося очередного несчастья. “Кандидат наук” пригласил меня в гости к своим друзьям, сначала было застолье, затем выяснилось, что в столь поздний час мне до дома уже не доехать, хозяева квартиры предложили отдельную комнату для сна, я согласилась. В середине ночи я услышала сухой, повелительный шепот: “Подвинься”.

О нашем “треугольнике” узнали все довольно скоро и в училище, и в театре. Генслер страдала. Я была словно под неослабевающим наркозом. Скандал вокруг этой истории, длившейся целый год, разгорался. Потом мы объяснялись с Генслер, захлебываясь слезами, пытаясь сформулировать, как могло произойти это тотальное помутнение, но это было “потом”… От меня отвернулись те, которые еще недавно восхищались и симпатизировали, от меня шарахались те, которые были друзьями и покровителями. Это было гибелью ленинградского этапа моей жизни, это был финал моих мечтаний и надежд. Это был конец.

Я уехала.

В Москву.

ГИТИС

В ГИТИС я поступила от безысходности. После травмы и отъезда из Питера жизнь моя остановилась. Было ощущение тупика, и год, проведенный в Москве до поступления в институт, был тяжелым эмоционально и бессмыслен по существованию – перспектива не вырисовывалась, опустошение и тревога грозили перерасти в депрессию.

Мысль о поступлении в ГИТИС была не случайной: я всегда интересовалась драматическим театром, и это отчасти лежало в рамках той профессии, которую я получила в Вагановском училище.

ГИТИС мне не понравился сразу, еще на вступительных экзаменах я почувствовала во всей атмосфере этого института некоторую долю профанации. Если в балетном искусстве “белое” – это чаще всего действительно “белое”, а “черное”, скорее всего, и будет “черным”, то тут, в атмосфере драматического театра, все критерии были абсолютно размыты, не было явных координат, мне, пришедшей из области искусства, похожей на высшую математику, всё здесь казалось подозрительным.