Счастье по наследству

— Кто это у нас здесь? Привет, малыш. Я твоя бабушка. Помнишь меня?

— Мама, он видел тебя всего раз. Какое помнишь?

— Ой, Эмма, не вредничай. Смотри, какого я тебе клоуна купила. Нравится?

С ловкостью фокусника мама достаёт из-за спины игрушечного клоуна с жёлтыми волосами, красным носом и в гигантских синих башмаках.

Лекс съёживается, смотрит на игрушку исподлобья и начинает сопеть. Верный признак близких слёз.

Я подлетаю к дивану и немедленно подхватываю его на руки. Малыш утыкается мне в изгиб шеи и крепко вцепляется в футболку. Это не знакомая обезьянья хватка — Лексу реально страшно.

— Мам, мы не любим клоунов. Убери.

— Но почему? Смотри, какой он смешной.

Мама делает попытку меня обойти и снова сунуть в лицо ребёнку игрушку. Лекс начинает скулить.

— Прекрати, — раздаётся окрик Николь, и скулёж превращается в рёв.

— Идите на кухню, — приказываю я, перекрикивая Лекса. На удивление, меня быстро слушаются.

Когда через двадцать минут я выхожу на кухню, мама как ни в чём не бывало изучает кухонные полки в поисках чего-нибудь съестного. Николь стоит у окна, сложив руки на груди, и мрачно следит за её передвижениями.

— В следующий раз о приезде предупреждайте заранее, — говорю я сердито. — Лекс не очень хорошо реагирует на незнакомых людей.

— Ну, какие же мы незнакомые, — немедленно вступает мама. — Я его бабушка. Твоё упущение, что он меня не узнаёт.

От негодования я даже слов сразу не нахожу и шиплю словно змея.

— Ш-шшшто? Моё упущ-щщщение? Да ты хоть знаешь, когда у твоего внука день рождения?

Мама кривит губы и начинает энергичнее хлопать ящиками.

Вместо неё отвечает Николь.

— Двадцать пятого августа.

— Мимо, — кидаю я, даже не поворачиваясь в сторону сестры. — Вторая попытка.

Сестра фыркает и отворачивается к окну. На моё «ну?» она, понятно, не отвечает.

Мама находит пачку печенья и суетливо организовывает всем кофе. Мне тяжело смотреть за тем, как она выдавливает из себя заботу, и хочется поскорее перейти к сути.

Озвучить конкретный вопрос не даёт понимание того, что ответ мне точно не понравится. Я смотрю на спину Николь, обтянутую золотистым приталенным пиджаком, и мне начинает хотеться завыть. Уже понятно, зачем она здесь. Именно по присутствию матери понятно. Один вопрос: они специально выбрали этот момент, когда Сеймур в больнице или это чёртов экспромт?

— Эмма, ты очень напряжена, — говорит мама и получает от меня полный ненависти взгляд. — Что такое, детка?

Я игнорирую этот вопрос и ору прямо в спину Николь:

— Ты не можешь этого сделать!

Сестра поворачивается в режиме слоу-мо. Я успеваю сглотнуть два раза, прежде чем она оказывается ко мне анфас и смотрит в глаза своим убийственно прямым взглядом.

— Могу и сделаю. Алекс мой сын.

— Лекс, — поправляю я машинально.

— Всё равно. Я собираюсь рассказать об его существовании всему миру, и в первую очередь его отцу. Сейчас подходящий момент.

«А будет ещё больнее».

Предостережение деда звучат в ушах. Я начинаю плакать.

— Нет, Николь. Пожалуйста, нет.

Слёзы текут по щекам, смешиваясь с улыбкой — последним отражением любви к сестре; неверием, что родной человек так со мной поступает.

— Мама, качю кай.

Я закрываю лицо руками. Не хочу, чтобы сын видел меня плачущей.

— Качу кай. Дай кай.

— Кай? Что такое «кай», Эмма? Что он просит? Ты что-нибудь понимаешь, Никки?

— Нет.

— Кай, да. Кай качу.

— Ча-ай, — всхлипываю. — Кто-нибудь, налейте ему чай.

— Я собираюсь выйти замуж за отца своего ребёнка. Могла бы за меня и порадоваться, между прочим. Виктор достойный человек, солидный бизнесмен. Я расскажу ему об Алексе. Думаю, он с лёгкостью меня простит. Кто бы ни хотел в его возрасте снова стать отцом. Конечно, он усыновит его и даст достойную жизнь. Лучше той, что ждёт его, останься он здесь с тобой.

Я больше не вижу в Николь красоты. Она смывается, как краска при реставрации картин — слой за слоем, аккуратно и очень медленно. Под ними пустота — серый холст, ещё даже не выбеленный. Обыкновенная тряпка, натянутая на деревянный, плохо соструганный каркас. И художник сидит рядом. С поджатыми губами, хмурый, обиженный на то, что его шедевру не поклоняются и имеют смелость оспаривать достоинства.

Плохо так говорить о матери, но в такие моменты оставаться честной с самой собой — единственное, что помогает не скатиться до банальной истерики. За стеной сидит мой сын. Ему необязательно прямо сейчас начинать так же плохо думать обо мне.

— Пожалуйста, милая, не делай глупости. Я всецело на стороне Никки и вообще, очень сердита, что ты не сказала мне правду.

— Заткнись, мама, — бросает в её сторону сестра. Пожалуй, это единственное, в чём я с ней солидарна. — Я говорила тебе, Эмма, что не могла в тот период позволить себе ребёнка. У меня был контракт. Обязательства. Ситуация изменилась. Тем более, Виктор всегда меня любил.

— Почему, в таком случае, ты вызвала меня? Почему не отдала Лекса его отцу?