Счастье с другой стороны

Он в самом деле не видит или придуривает? Ребята пол вскрыли, пролили, а он смотрит… Куда он смотрит? Малой и тот с первого взгляда разберётся. А здесь целый начальник части. Тушила, мать его. Это не я ему, он мне показывать должен, человек, блин, с академическим образованием.

— Ты же говорил, печь топили.

Судя по интонации, Женя обиделся. Значит, в рапорте не только на шутку сошлётся, но и все прошлые грехи вспомнит. И будущие добавит. Так, на всякий случай, чтоб наверняка.

— Ну да, топили. Ни заслонки, ни поддона — уголёк выскочил, попал в щель, загорелось. Евгений Николаич, я что тебе азы объясняю? Ты сам понимать должен.

Он покраснел; глазки судорожно дёрнулись и блеснули. Зря я ему так, лучше бы промолчал. Не буди лихо, как говорят. Погорячился. Теперь он не только на меня, но и на ребят моих рапорт накатает. Жаль. Ребят жаль. Он и так их придирками замордовал, а теперь ещё и премии лишит.

Грошев поднялся, скользнул взглядом по потолку, по стенам, склонился над дырой. Я подошёл ближе, встал сбоку. Ничего больше говорить не буду, пусть смотрит куда хочет.

Женя провёл пальцами по обгорелым краям, нагнулся ниже, заглядывая меж перекрытий. Слишком уж низко наклонился — рука невольно потянулась придержать — качнётся чуть, потеряет равновесие, упадёт. Невысоко, конечно, но шею свернуть можно… Рука замерла. А если и в самом деле… Упадёт. Как бы случайно. На пожарах всякое бывало, падали. И списать на лёд — поскользнулся. Сколько проблем уйдёт сразу. Сколько проблем! И не осудит никто.

Я почувствовал, что дышу громко. Слишком громко. Он тоже почувствовал, обернулся. Увидел протянутую руку и побледнел, а в глазах страх. Или просьба? Не знаю. Спина взмокла — такая жара… И никого, кроме нас. Никого!

Я взял его за локоть, бережно, как младенца, и выдавил:

— Осторожно, Женя. Не упади.

Он сглотнул, обошёл меня по кругу медленно, и уже быстрым шагом — к лестнице. Потом побежал. Глаза защипало от пота… Быстро бегает. Быстро.

Когда я вышел на улицу, Малой сворачивал рукава, а Колюня с Эдиком стояли у крылечка, курили.

— С чего это начальник так рванул? — спросил Эдик. — Пролетел как на крыльях. Ты его ничем не обидел?

— На нас глянул, будто мы у него трусы украли, — добавил Колюня. — Нервный какой-то.

— Это у него синдром Наполеона, — ответил я. — Сигарету дай… Неоправданная агрессия из-за маленького роста. Если проще — мелкие мужики бабам меньше нравятся, вот и комплексуют. А наш Наполеон ещё и туп от природы. Руководству попу лизнуть ума хватает, а с подчинёнными ладить — увы, извилины не пляшут. Вот и нервничает. К психологу ему надо.

— Знаешь, командир, — вздохнул Эдик, — тебе тоже к психологу надо. То у тебя тумблеры, то Наполеоны — подозрительно.

— А я думаю, лучше водки выпить, — сказал Колюня. — Литр. Или два, — и посмотрел на меня с готовностью. — Сбегать?

Я пожал плечами. Водка на такой работе да ещё в мороз — весьма актуально. Литр, конечно, много, а вот бутылочка в самый раз. И согреешься, и душе приятно. Начальство такого не одобряет… Да пошло оно это начальство.

— Сбегай, Колюня, — разрешил я и подмигнул водителю. — Вызывай второй ход, Петрович. Пусть подтягиваются.

От беды по краю

От Инютиных Мхов до Бабьего Омута двенадцать вёрст, крепкой лошадке в самый раз добежать засветло, не забывай только в тулуп кутаться да на мороз кряхтеть. Вдоль по обочинам плывут сугробы высотою в пояс и вереницы почивших в покое сосен. Кругом тихо, лишь снег скрипит под полозьями, а солнца свет так и блещет, и, кажется, нет ничего краше, чем жёлтые искры на белом покрове…

Но это когда на душе просто и не давит ничто, а когда с места беда сдвинула, то и тишина в тягость, и солнца много не надобно.

— Так и есть, — вздохнул Осмол.

— Чего баешь? — обернулся Матвейка и кивнул, соглашаясь. — Вот и я об том же. А ежели не в Новый Ольгов, а в саму Рязань податься, то и вдвое против выручишь. Вот только не ждут нас в Рязани, там своих людишек хватает. Один только Тимофей Григорьев четыре лавки держит. И ладно бы он, а то ещё Самохваловы братья, да Маслов Адриан, да Мин Минич Шея, — и щёлкнул вожжами. — Но, короста, шевелись!

Одноухий мерин всхрапнул недовольно, но шаг прибавил.

— Я летось сунулся было, — продолжал Матвейка, — да мне харю быстро умыли. На разу и кулак показали, и кукиш. Во как! Так что я боле туды не ходок, пущай иные влазют. Мне теперича и в Ольгове торгу хватает.

Матвейка спрыгнул с саней и пошёл сбоку, держа вожжи обеими руками.

— Разомнусь малость, — сказал он словно оправдываясь. — А ты за весь день и не присел ни разу. Хотя что тебе, бобылю, сделается, — и снова щёлкнул вожжами. — Но, короста!

Матвейка украдкой посмотрел на Осмола — не обиделся ли? — нет, не обиделся. И то верно, чего обижаться? Бобыль он и есть бобыль, никуда не денешься. Был бы человек семейный, при хорошем хозяйстве, а так… Все пожитки, вон, в заплечной суме поместились. Это у него, у Матвейки, жена да дочка малолетняя, да полные сани добра. Какое ни есть, но богатство.

— Богатство, — вздохнул вслух. — Какое, к бесу, богатство.