Счастье с другой стороны

Многие князи местные, и воеводы крепкие, и воинство все равно умерли и единую смертную чашу испили. Ни один из них не возвратился вспять: все вместе мёртвые лежали… И стал Батый воевать землю Рязанскую, и град Пронск, и град Бел, и Ижеславец разорил до основания и всех людей побил без милости. И текла кровь христианская аки река сильная…

(Повесть о разорении Рязани Батыем).

Дорога к храму

Давно здесь прозвучал последний стон.

Безмолвен Стикс, ладья стоит пустая…
И слышен плачь — то плачет сам Харон,
Не смертных, а бессмертных поджидая…

Илтон

Тропинка начиналась у прикрытой туманной дымкой реки, тянулась вдоль песчаного пляжа, потом резко сворачивала вправо и, тяжело отдуваясь, взбиралась на каменистый холм. Холм был высокий, изъеденный некрасивыми морщинами былых оползней и обвалов. Такие холмы не редкость для Фессалии, особенно северной её части, где сразу за плодородными землями Темпейской долины стеной вставали неприступные горы. Добравшись до середины подъёма, туда, где склоны становились более пологими, тропинка ныряла в оливковую рощу, но почти сразу выбиралась на открытое место и, пробежав ещё несколько шагов, упиралась в пропилеи — каменные ворота храма. Было время, когда ворота закрывали тяжёлые дубовые створы, а гипсовые привратники сурово вглядывались в лица паломников. Теперь от створов остались лишь гнилые обломки, валявшиеся на заросшей травой обочине.

Храм стоял в глубине двора едва видимый за зелёными красками молодой растительности. Тонкие лианы дикого винограда стелились по гранитному полу, густо оплетали мраморные колонны, свивались воедино, образуя огромные гирлянды, набрасывались на серые стены и спадали к фундаменту распушившимся веером. Только крыша, омываемая дождями и ветром, как прежде сияла безукоризненной белизной. Некогда величественный и гордый, ныне храм походил на уставшего путника, присевшего под тенью раскидистого дерева и уснувшего. Навечно.

От ворот к храмовому притвору[1] вела аккуратно подметённая дорожка. Она осторожно протискивалась между двумя обрушенными колоннами и останавливалась за алтарём у мраморных ступеней, ведущих к зияющему чернотой входу в святилище. Крышу притвора поддерживали стройные кариатиды[2], потемневшие в отсутствии присмотра, но от того не менее прекрасные. Справа от лестницы виднелись останки разбитой статуи — широко расставленные ноги на мраморном пьедестале. Кто-то положил между ними голову и прикрыл тряпицей, дабы не тревожить божественный взор царившей вокруг разрухой. Боги умерли, но боги остались жить, если не на Олимпе, так хотя бы в душе того, кто с такой тщательностью каждое утро прометал дорожку, надеясь, что люди когда-нибудь вернуться.

Храмовый двор был пуст, но всё же храм ещё действовал. На это указывала тоненькая струйка дыма, курящаяся над алтарём. Невысокий старик в белом жреческом гиматии, воздев руки к небу творил молитву. Солнце, воспринимая его обращение в свой адрес, бросило на старика ласковый взгляд, осторожно провело тоненьким лучиком по седым волосам и побежало дальше, посчитав, что за столь малую жертву такого внимания вполне достаточно. Жертва — несколько капель золотистого вина — вмиг растаяла от лёгкого прикосновения луча и ушла вверх ароматным дымком.

Закончив молитву, жрец поклонился вырезанному на алтаре изображению бога, поблагодарил его за принятую жертву и медленно побрёл к воротам. До ворот было не более ста шагов, но шёл он долго, часто останавливаясь и отдыхая. Один раз он преклонил колени перед заросшим травой камнем, приложил к гладкой поверхности ладони и долго молча вдыхал исходивший от камня запах древности. Когда-то, много лет назад, камень являлся неотъемлемой частью пьедестала великого бога. Вырезанные на нём письмена не стёрлись, но прочитать их жрец уже не мог, глаза отказывались различать буквы. Теперь камень лежал на обочине и пылился. Очистить его и перенести обратно в храм сил уже не было.