Счастье со вкусом полыни

– Запомни главное: не выпячивай нижнюю губу, когда собираешься нанести удар. Я всякий раз вижу по твоему лицу, когда пойдешь в атаку.

– А я слыхал, отец завещание написал.

– И что там? – Степан замер. Он не раз думал, что его ждет после смерти Максима Яковлевича.

Максимка прыгал вокруг, размахивая саблей. Без уважения, без умения держать ее так, как положено: четырьмя перстами на рукояти, большим – на спинке.

– Ты перстами рукояти не касайся. Выбьют – искры полетят.

– Я слышал, как они ссорились. Но… Матушка что-то говорила мне, я так и не понял. А, подожди… Нет прав у тебя на наследство батюшкино, так говорила.

Максимова сабелька добралась до Степановой груди и резанула рубаху.

– Братец! – испуганно подпрыгнул Максимка.

– Лезвие тупое, гляди, только рубаху чуть-чуть помяло. Молодец, схватываешь на лету, – потрепал он брата по затылку.

Ярость еще не оставила Степана, когда он зашел в дом. Максимка давно убежал в свою горницу, Хрисогон дремал на лавке, дожидаясь, пока дом угомонится.

Степан скинул сапоги, швырнув один из них в стену. Некому было высказать свой гнев – Голуба отправился погостевать у Михейки, друга буйной юности.

– Черт бы тебя подрал.

Не радел он о богатстве, землях и золоте. Может, оттого, что в детстве оказался в одном из самых достаточных домов России, может, оттого, что отцов пример показывал: чем больше имеешь, тем больше маешься. Сейчас Степан Строганов, тридцативосьмилетний муж, прошедший через битвы и предательства, ощущал лишь детскую обиду.

– Что-то надобно? – темноглазая девка заглянула в горницу, и Степан кивнул.

* * *

Максим Яковлевич восседал на стуле, достойном восточного правителя: зеленый бархат, вкрапления узорчатого муррина[50] и яшмы, ножки в виде львиных лап, вырезанные искусною рукою.

Сам глава рода воплощал собою величие и богатство. Высокая шапка отделана была чернобуркою лучшей выделки, кафтан крыт китайским шелком, в швейных мастерских не поскупились на жемчуг, отделав им не только ожерелье и поручья[51], но и парчовые образцы, прихотливо украшавшие кафтан. В руке – трость с перламутровым набалдашником, кою Степан невольно сравнил со скипетром.

Сегодня добрый хозяин выслушивал всех: мелких купцов, лавочников, крестьян, ярыжек. На Руси потихоньку умирал обычай, восходивший корнями к давним временам, но Строгановы чтили его – не ради справедливости, так ради возвеличивания рода.

Степан пропустил мимо ушей плач вдовы, умолявшей о хлебе для трех детей строгановского служилого. Не вслушивался в трескучий рассказ баламутного купца (штаны продраны, а все туда же, в купцы метит). Не пожалел испуганного родителя, просившего взять в казачки` двух тощих отроков (для чего надобно с такой мелочью обращаться к самому Максиму Яковлевичу?) и еще нескольких невразумительных просителей.

В голове Степана крутилось одно: по закону наследовали имущество законные, в браке сотворенные сыновья. Что ждать от родителя?

Разделит наследство – лишит его.

Сын – вымесок.

Он, простак, жил как божья птаха: честно служил отцу и не брал себе ни копейки из тех огромных средств, что проходили через его руки. Утаскивал на заимку лишь то, что заработал своим умом. Дурень!

Степан усмехнулся, поймал внимательный взгляд Голубы и подмигнул ему. Друг отвернулся. Еще бы! Вернулся он раньше положенного – и чего бы не остаться с ночевкой у старого приятеля! – и увидел то, о чем Степан не хотел ему говорить.

Кто ж виноват, что бабье податливое тело лучше всего вытесняло из головы дурные мысли? Темноглазая вилась вокруг него змейкой, хватала уды[52] горячим ртом, истошно стонала, да так, что пришлось зажать ей рот, а то перебудила бы весь дом. Голуба, святоша, принялся ходить из угла в угол, стучать сапогами и не дал Степану повторить сладкое действо. В былые годы они привыкли слышать срамную возню, постельные забавы друг друга и не видели в том ничего похабного – дело житейское.

– Эй, Голуба, не мог попозже прийти? – Степан выпроводил девку и теперь морщился, ощущая во всем теле усталость.

– Ни Бога, ни черта на тебя нет, – пробурчал друг.

И по сию пору Голуба смотрел на него злющим псом.

Без баб жили – не тужили: хохотали, мед с пивом пили, а теперь каждый из них оказался опутан по рукам и ногам. Если Степановы путы давали ему дышать и двигаться, то на Голубе жизнь затянула их крепко. «И мозги передавили», – хмыкнул Степан, решив при случае сказать сию мысль другу, но в тот же миг все пустые слова вылетели из головы.

– Максим Яковлевич, кланяюсь вам и прошу заступничества, – толстощекая баба, что вчера обвиняла Голубу во всех грехах, явилась к Строганову.

– Рассказывай, – величественно кивнул отец, горло Степана перехватило от злости. Царь земель пермских.

Баба – Степан про себя называл ее Толстощекой, не упомнив имени – рассказывала, заливалась слезами, умоляла, призывала Бога и ангелов небесных в свидетели, тыкала пухлым перстом в Голубу. Степан с каждым ее словом все лучше понимал, что за ее запоздалым горем и бурными обвинениями кто-то стоит.

* * *