Счастье со вкусом полыни

– В гостях хорошо, а дома лучше, – повторял Степан, натягивая порты, подпоясывая их кушаком, приглаживая вздыбившиеся после сна волосы. – Голуба, да ты чего?

– Ты еще песенку мне спой! Степан Максимович, тошно у меня на душе. Не кошки скребут – медведи, да матерые, с когтями в полчетверти[53].

– Все ж обошлось! Да что тебе баба дурная! Все решил отец…

– Решил! – Голуба еле сдерживал ругань.

Ох, давно не видел Степан друга таким разъяренным, расстроенным, да черт знает каким!

Толстощекая в грязном сарафане при всех собравшихся – строгановских сыновьях, Иване Ямском, казачка́х, дьяках, дворне, случайных зеваках – обвинила Пантелеймона Голубу, сына Пахома Ростка, в неслыханном. По приказу его строгановские люди подожгли избу, где остались малые дети, дочь и сын пухлощекой бабы. «Мучитель, изувер», – причитала она и рыдала, а толпа стояла, оглушенная и растерянная.

Да, в Смутные, страшные времена и Степану, и Голубе приходилось выполнять непростую работу. Каждый год, да что там, почти каждый месяц людишки бунтовали, выходили с вилами, рогатинами, луками и пищалями. Самое страшное восстание прокатилось по кодским землям в 1609-м, зацепив и строгановскую вотчину. Ослабло государство Российское, словно суденышко, что вышло в Студеное море[54] без умелой, сильной руки. Многие из инородцев, что жили на строгановских землях, услышав зов кодских князей, не смогли унять бурление крови. Громили, били, рушили, поджигали… И верили, что русские уйдут с уральских земель.

Толстощекая, как часто это случалось на окраине, обвенчалась с крещеным остяком-полукровкой – имя его не помнили ни Степан, ни Голуба. Остяк пошел за смутьянами, убил строгановского дьяка, спрятался где-то в укромном месте.

Голуба с четырьмя верными людьми отправлен был учинить сыск, наказать виновных в смерти строгановского человека. Местные все как один указывали на мужа Толстощекой: своими глазами видели, как совершал злодеяние.

Избу его, худую, полуразвалившуюся, стоявшую, словно нарочно, в отдалении от прочих домов, окружили. Голуба сказал: «Выходи самовольно, отдай награбленное. Живым ты не уйдешь». Однако ж тать начал стрелять из пищали, одного из казачков убил, другого ранил. Голуба кивнул, когда один из верных людей предложил выкурить татя огнем. Мол, подожжем сараюшку, тать со страху и вылезет.

Во время схватки в горячке воин часто принимает решения скорые, необдуманные. Кто ж о последствиях думает, когда товарищ у тебя на руках умирает?

Пустили огненного петуха, он победно закукарекал в доме предателя. Выскочил тать, наказан был без жалости. Никто не поминал ту историю: было их сорок сороков во всех концах земли русской. Да только сейчас Толстощекая отчего-то затеяла сыр-бор да сказала о страшном.

– В избе двое детишек наших были. Я-то в лес пошла, они сами по себе остались. Задохнулись, невинные, ушли к Господу… У наших всех спросите, подтвердят… Как пережила, и не знаю!

Отчего сразу не подняла крик Толстощекая? Почему явилась сейчас, спустя годы, с жалобами, неведомо. Двое из той деревушки – староста и сосед – слова ее подтвердили. Максим Яковлевич сказал, что о решении своем объявит позже.

– Если виноват, готов наказание понести, – жаловался после Голуба. – Да наговор это… Опозорили.

Степан тоже волчьим нутром своим ощущал подвох. Мачеха, Хрисогон Нехороший, Иван Ямской – каждый из них имел свою нужду, каждый был бы рад ославить Степана и его помощника.

Глава 2. Страсть

1. Ненавижу

Сызмальства Тошка слышал про надсаду[55], про то, как скрючивает она здорового человека, надолго вырывает из привычного уклада.

– Ты меру во всем знай, сын. Больно горяч, – усмехался отец, когда юный Тошка на покосе махал косой без продыха, когда рубил дрова до ломоты в спине.

Мало что поменялось с той поры – остался охоч до тяжелой, изматывающей работы. Тошка один вспахал двенадцать десятин земли. Лошадь уже недовольно фыркала, просила отдыха, а Тошка все вел ее под уздцы и приговаривал: «Давай, моя хорошая, моя Льняночка».

Посевная затянулась, ударили поздние заморозки. Старики решили, что холодная земля испортит зерно. Лишь через две недели после Ивана Пшеничника[56] набрала цвет черемуха, благословенное тепло пришло на солекамскую землю.

Постылая бросала зерна. После каждого ее шага в земле оставался глубокий след. Тошка стоял в стороне, гладил лошадь, увлеченно щипавшую траву. Он ждал, пока можно будет боронить свежую засеянную землю. Как ни тщился, ни пялился на лес, на юрких птах, на речку, в которой плескалась рыба – аж расходились круги по воде, – не мог удержаться от взгляда на Таську.

Крупная, отвислый зад – просторный сарафан не скрывал его, – тяжелая поступь. Лицо, похожее на деревянную личину – такие Тошка видал в лесу, хоть инородцы и прятали их… Она неторопливо двигалась по полю и тянула что-то тягостно-певучее. Следы в жирной земле становились все глубже. Жена, в цветастом сарафане, вызывала такое жгучее желание…