Счастье со вкусом полыни

– Жил да был в богатом доме мальчонка. Хороший, сильный, честный. Ничего худого нельзя было в нем сыскать, может, нахальства немного. Да только судьба посмеялась над ним: мачеха, своевольная, гордая, невзлюбила его сразу. А с чего любовью пылать? Привел своего сына ее грешник-муж да заставил растить. Однажды мальчонка сотворил неслыханное: позвал с собой на речку братца младшего, Ваньку – не старше этого постреленка, – махнул старик на Игнашку.

Старик пошамкал, отогнал овода, что пытался впиться в сочную щеку мальчишки, задумался о чем-то.

– Дальше что? – не выдержала Аксинья.

– А что? О чем я? А-а-а, Штепка… Мачеха хватилась, крик подняла, да не зря. Утоп тогда законный сын, наследник богатства. С мальчонкой тогда что только не делали: в подвале с крысами запирали, на воде одной держали, били так, чтобы следов не оставлять. Я упросил дьяка написать об издевательствах. Чудом батюшка его, Максим-то Яковлевич, не опоздал, – сбился старик с былинного тона. – Выручил Степку. Долго откармливали, отпаивали. После того мальчонка еще упрямей и нахальней стал.

– А мачеха?

– Марья-то Михайловна? Она с горя чуть умом не тронулась. Потом угомонилась – других родила.

– Как мальчонка утоп?

– Дитя, известное дело. Бегал-бегал да в воду залез. Штепка, вестимо, с кем-то в кустах тискался. Он завсегда такой был, таким и остается. Знать должна, что для мужика это как – прости, Господи – в нужник шходить. Так-то.

Аксинья молчала. Откровения старика повергли ее в оторопь. Все знал Потеха и подталкивал ее к верному решению. Не горячиться, не изрыгать злые слова, не мстить.

Откуда силы взять, чтобы не смириться ради живота своего и дочери, не стерпеть, а от сердца простить, не таить обиду?

Того Потеха не сказал.

* * *

Анна Рыжая не могла наглядеться на мужа. Каким чудом – заступничеством Ефимия Великого, не иначе – он вернулся домой.

Ямщик – дорога многотрудная: зимой мерзни, летом мри от зноя да знай подстегивай лошаденок. Но помнить надобно закон: всякому свое место. Задирать нос, мнить себя пупом земли, дерзкие словеса говорить человеку, что высоко сидит, – великое смятение против Божьей и царевой воли.

Промыла Анна мужнины раны настоем подорожника, крапивы и кровохлебки (вспомнила добрым словом Аксинью-знахарку), постирала и залатала одежку, гладила мужа по рыжей головенке.

– Ефим, обещай мне, – начала она разговор следующим утром.

– Что? – Он лежал на животе, открыв взгляду исполосованную спину.

– Не будешь дерзостным и резким… Вспомнишь про жену свою, сына – поступишь по уму. – Антошка громко гукнул, подтверждая истину материных слов.

– А может, мне зад лизать да господским исподним слезы вытирать? – Фимка ударил кулаком по лавке и поморщился.

Вот олух рыжий!

– Ефим, погоди…

– Угомонись, баба. Ум твой скуден, мало что понимает. Не тебе указы мне давать.

– Ты… ты… – Анна потеряла дар речи. Муж, растянувшийся на лавке, походил на кота, что недавно ластился, мурлыкал, а теперь цапнул за больное место.

– Прав твой муж, – вступил в разговор Тошка, прихлебывавший молоко с ржаными сухарями. – Баба должна слушаться да кланяться мужу своему. Отец Евод говорил, что вся мудрость записана в «Домо…строе»[60]. И там все умно: должен муж жену наказывать да уму-разуму учить, а жена мужу – кланяться.

– Ах вот вы как! Кланяться? – Анна согнулась до земли, аж в становом хребте[61] что-то щелкнуло. – Мы-то поклонимся, а вам каково придется, без нас-то?

Оба глядели с недоумением: мол, о чем баба говорит?

– Вот тебе угощение, муженек! – Анна опрокинула миску с молоком, благо осталось на донышке, на Тошкины порты. – Ты, братец, молчал бы! Приютила на свою шею!

Она схватила спящего Антошку, подцепила по дороге ворох тряпиц, ушла из дому не оглядываясь. Ефим Клещи, ямщик государев, должен место свое знать!

Весь день провела на поле, сажала репу, редьку, чеснок, кормила сына и проклинала мужскую глупость. Машка-пермячка, углядев ее, принесла пирог с пистиками – так звали местные побеги молодого хвоща.

– Ырош, – протянула Анне бутыль с овсяным квасом и села рядом, на траву.

– Хорош ырош, – хмыкнула та и допила квас. – И чего я к тебе цеплялась? Маша, ей-богу, прости.

Пермячка скромно улыбалась и молчала. Когда-то Анна ревновала ее к мужу своему, изводила, говорила пакостные слова, возводила напраслину. С Маши все стекало словно с гуся вода, шла она дальше, тихая, размеренная, работящая.

* * *

Велика сила слова. Оно может исцелить, словно живая вода; может жизни лишить; может на дорогу верную вывести.

Аксинья шла к Степану и верила в силу целебного слова.

– Ты? – Он положил перо и воззрился на нее. – Что надобно? Вольную для паренька из Еловой?

– Ты сказал «нет». Так и просить незачем.

– Ишь какая разумница. Не узнаю тебя, – по привычке насмешничал Степан.

Зачем она пришла? Сама толком не знала. Оттого, что не могла иначе… И тревожилась за неспокойных своих односельчан.

– Приходили известия, что в Еловой мужик умер? Георгием Зайцем зовут, алтарник.

– Ты подожди, мне грамотку дописать надо. – Он и не слушал.