Счастье со вкусом полыни

– Хорошо мне, вот и смеюсь, – открыла сердце она, приученная жизнью к скрытности да молчаливости.

– Хорошо? И мне спокойно… Только здесь. – Она поняла, что говорит он сейчас серьезно, без обычных своих подначиваний.

– Отчего ты решил дом здесь, в глухомани, построить? Заимку завел, людей привез…

– Однажды дело провернул с аглицкими купцами – отец меня золотом отблагодарил, я купил эту землю у знакомца. Дом в Соли Камской не мне принадлежит – отцу, как и все остальное. – Он вздохнул.

– Здесь ты хозяин…

– От люда отдыхаю, охочусь, в себя прихожу. Стояло зимовье – а той зимой дом повелел выстроить. Эх, хорош!

Она вычистила листьями внутренности птицы, натерла солью и диким луком, умаслила гусятницу жиром, выложила куски, поставила в протопленную печь. Сготовится, истечет соком, и будет кушанье – хоть званых гостей угощай. В горшочке томилась каша, дожидаясь своего часа. Она выпрямилась и ощутила тепло.

– Аксинья! – Степан стоял за спиной, уже касался ее проворной шуей и калечной десницей.

Ей, разгоряченной стряпней, с жаждой привести в нечто потребное холостяцкое его жилье, хотелось сейчас вырваться из его объятий, протянуть: «Ночкой натешимся».

Аксинья избавилась от глупого страха перед любовником. Степан, мнивший себя суровым да страшным, представлялся ей мальчиком, что не наигрался вдоволь. Он любил повелевать, отдавать приказы, голос звучал грозно, вся его внушительная фигура навевала ужас… Не на Аксинью. Она знала, что сейчас может сказать: «Нет». Степан бы лишь сказал что-то колкое про ведьму или строптивую бабу, без которой кобыле легче, и на том бы остановился.

Но что-то в тоне, коим он назвал Аксинью по имени, в теле, ждущем ее, она ощущала мужскую ретивость, заставило подчиниться.

Степан прижал к себе ее нагое, прохладное, почти равнодушное тело и превратил ее в нечто горячее, взмокшее, кричащее: «А-о-а» – то ли для того, чтобы потешить любовника, то ли оттого, что не было мочи сдерживаться. В солекамских хоромах она кусала губы, сдерживала непотребные звуки, а здесь, посреди безлюдья, она могла дать себе волю.

Потом любовник лениво гладил ее грудь, запустил пальцы во влажные волосы, отчего-то расшалился и укусил соленое плечо. Она, упомнив его незнакомо-ласковое «Аксинья», наклонилась и стала щекотать грудь его, поддевала светлые завитки, прочерчивала тайные тропы. Баловство их закончилось предсказуемо, он вновь овладевал ею, и, приоткрыв глаза, она ощутила на себе синий взгляд и губы на своем виске, и отчего-то именно в этот миг подумала: «Рай».

– Многих ты сюда возил? – Разлепила уста, когда дыхание стало ровным. И ненароком коснулась спины его, и замерла.

– Никого. Не испытывал надобности, – ответил Степан неохотно.

«А я, значит, надобна?» – хотела, ах как хотела Аксинья спросить… Да вовремя закрыла уста.

8. Трясина

– На охоту пойдем. Раньше чем через два денька не жди.

После вчерашнего зноя он, кажется, притомился и нашел новое развлечение.

Что за тяга пронизывает бабью натуру? Привез Степан бог весть в какой дом, оставил здесь, а она, словно заведенная, перемыла избу – все клети, горницы, сени, вытащила тяжеленные шкуры, чтобы блохи и прочая нечисть прожарились на солнце, подцепила занавеси, наломала веток и цветов. Уже в полутьме, усталая, голодная, села на крылечко.

Безымянная речка, наверное, приток Усолки, бурливо текла на север, виляя узким телом, золотясь на солнце, собирая по крупицам розовые и багряные всполохи заходящего солнца. Птицы, прощаясь с красным летним днем, подняли гвалт, одни утки тихо скользили по водной глади. Угомонились пчелы и шмели, тонко зудели комары, норовя попить Аксиньиной кровушки. Она лениво отмахивалась, глядела вдаль, на тот берег речушки, где косматой грядой вставал лес.

Сколько так просидела она, неведомо. Солнце еще не закатилось, выглядывало круглым боком, словно подмигивало: «Не худо ль тебе одной?»

– И худо, и славно, – ответила Аксинья и закрыла рот ладошкой, словно кто-то мог ее услышать.

Да, знахарка давно не оказывалась в одиночестве: солекамские хоромы бурлили, гоготали, болтали голосами всех мастей. Рядом с ней до самой ночи всегда был кто-то из домочадцев, пищала Нютка, Степан храпел рядом, и думы, тревожные бабьи думы не вылезали на Божий свет.

А здесь запели лесными пташками, зажужжали черными жуками, зашипели ядовитыми змеями.

Какая бы судьба-дороженька ни вела, все в крутой овраг.

Какую бы водицу ни пила, вся с тухлым привкусом.

Девицей была – беззаботно плясала.

Влюбилась в Григория – слезы в одной кадушке со смехом мешала. Правду о нем узнала – черные жуки несчастья голову облепили.

Степан да страсть его – точно змея на груди с глазами яркими. И манит, и страшит.

Сколь живет в Степановом доме, судьбе не верит. В будущее глядеть страшится.