Счастье со вкусом полыни

Осип Козырь оказался не так прост. Он, коренной москвич, пережил лихие годы. Издали видал великого государя Ивана Грозного, снабжал хлебом войско Годунова, что не смогло разгромить Самозванца. Был на поклоне у Василия Шуйского, видал и молодого царя Михаила Федоровича. За последние пять лет Осип Иванов стал одним из крупнейших московских купцов. Он получил звание гостя, чем оправдал свое юношеское прозвание: козырь – богатый воротник. К слову его прислушивались, выю пред ним гнули. Максим Яковлевич намекал, что и бояре перед ним в долгу, и дворцовые чины.

Степан в начале разговора отказывался от вина, старался сохранить ясную голову. Он привык больше молчать, лишь только речь заходила о делах государственных – умом скуден. Но сейчас что-то поднималось в душе его, наболевшее, муторное. Он махнул рукой, слуга налил вина в высокий, украшенный каменьями кубок.

– Отчего так? Отчего ляхов побить не можем? – продолжал Осип. – Сигизмундов щенок уже лет пять мерит московскую корону, царем нашим себя зовет. А мы?

– А мы сидим да рот затворили, – подхватил Степан. – Бояре да купцы богатые на рублях жируют, зад подпирают, а царь жалованья служилым заплатить не может. Верно то?

Осип кивнул, снял наконец шапку – по лицу его пот катился градом.

– Строгановы всегда горазды помочь, я рубли не считаю, а остальные-то? Остальные? Жадность вперед них появилась.

Они говорили до самой полуночи, Степан дал обещание со своих да отцовых денег дать тысячу рублей на нужды государева войска. С каждым словом понимали, что есть меж ними общее, что глядят они в одну сторону.

По опочивальням хозяина и гостя разводили слуги. Ноги подгибались, непослушные плечи цеплялись за углы, пол уплывал куда-то по Москве-реке, но Осип Козырь и Степан продолжали разговор, хоть «лисовчики» обратились уже в «лисов», а Сагайдачный[101] – в Ссачного.

На другой день, ближе к вечеру, оба сидели в той же трапезной, заливали в глотку духмяный квас, с улыбками приглядывались друг к другу. Перед Степаном поставили миску с кислыми щами. Он углядел короткопалые руки, обкусанные ногти, удивился, отчего у богача за столом прислуживают дети. Поднял голову – пред ним испуганно моргала девчушка чуть старше Нютки. Что-то насторожило его…

Опущенный взгляд, венец с жемчугом, закрытое от нескромных взглядов лицо – да и через прозрачный покров видно ребенка. Расшитый шелком сарафан. Кто ж наряжает так прислужниц?

Степан чуть не ударил себя по лбу: «Дурак, ох дурак». Забыл про обычай, принятый в старых семьях. Он вгляделся в личико той, кого отец прочил ему в жены. Круглое лицо, испуганные глаза, густые брови – обещает стать пригожей. Да только можно ли старому коню такую в жены отдавать. А если б Нютку кто?..

Степан ощутил, что в груди вскипает гнев, и сам не ждал такого. Гнев на Осипа Козыря, жаждущего породниться; гнев на корыстолюбивого отца; гнев на себя, беспомощного, бесстыжего. Девчушка поклонилась ему, помедлила, словно давая лучше разглядеть. Он представил, как распускает косы, гладит русые волосы – волна тошноты нахлынула, да такая, что еле добрался до нужника.

Плоть обманула. Брюховица сохранила все проглоченное за вчерашним столом, Степан лишь сплюнул тягучую, пьяную слюну. Он вернулся за стол, отдал должное щам и пирогам с морковью. Девчушка ушла – долг свой выполнила.

– Младшая дочка моя. Старшую я просватал за нижегородского купца. Ты уж прости, об ней разговор с отцом твоим шел, да так вышло, упорхнула краса. – Он развел руками. – Как тебе? Хороша? – подмигнул Осип.

– Нет, – просипел Степан. Лишь потом понял, что сказал неприятное отцу. – Красна, хороша девица. Сколько ей?

– Так на Пасху двенадцать будет. – Осип отхлебнул квасу.

Степан подавился – глотку сжало отвращение.

– Подрастет девка – самый сок, – радовался отец.

Степан отпустил Хмура и долго бродил по московским улицам, без боязни проходя по темным закоулкам. Он надеялся, что недобрые люди позарятся на разряженного мужика с обрубком вместо десницы, но ожидания его были напрасными. Целый и невредимый, он вернулся до темноты на постоялый двор, прочитал письмецо: «Степан, виление твое исполнили, на заимке с Анной и Лукерей. Пузо мое ростет и ростет, а на душе тоска».

Степан сжал обрывок бумаги, устыдился прошедшего дня. Худшая доля человеческая – не уважать себя, жить без мира в душе. Сегодня он понял, что впереди дни недобрые. И простить себя за содеянное будет сложно.

9. За бесчинство

Ноги словно остались там, в бредовом сне, где Аксинья вновь и вновь превращалась в белую птицу. Она нетвердо ступала на снег, и две молодухи держали ее под руки, точно старуху.

– Пустите, – гневно сказала она, те послушались. Медленно подошла к крыльцу, подняла ногу, пошатнулась, устыдилась себя – куда силы подевала, – вцепившись в перильца, пошла дальше, пот лился ручьем.

– Мамушка! – Красный, яркий вихрь закружил ее. Ласковые дочкины руки обнимали, тискали, и мокрый нос вжимался в ее душегрею. Жива, здорова Сусанна, свет в темной избе!