Счастье в мгновении. Часть 3

Армандо и Анхелика оставляют нас двоих, ласково понуждая меня сесть на стул и выпить еще один стакан воды.

— Это я, я во всем виновата, — еле выговариваю я, не двигаясь с места. — Из-за меня всё это. Из-за меня, — повторяю сквозь покрывало горести, пробравшееся к моим глазам от соленого водного источника. Рыдания душат горло.

Я предала его. Я умертвила его. Я изменила ему. И предстаю перед ним на коленях, как грешная, обнаженная душа перед Богом в момент Страшного суда. За мои поступки следует только одно: вечная мука.

— Ни в коем случае! — заверяет он тяжелым голосом, на краю сдерживающий себя.

Я щупаю его недвижимые мертвые ноги, опирающиеся о грань инвалидной коляски, издавая вопль ярости и отчаяния одновременно.

— Я не в-вззззз-яла труб-ку, когда ты звонил, я не делала ничего, когда ты нуждался во мне и…

— Моя испаночка, не кори себя! — Его «живые» слова с мрачной, но улыбкой, устрашают меня, костенея каждую аорту в теле. Человек, прикованный к седлу, настолько обогащен внутренней силой, когда, кажется, что он должен испытывать отвращение к жизни, что пробуждает во мне великую долю сострадания и безмерного удивления. — Это я вовремя не обратился за помощью в полицию… и…

— Что, что, как это вообще произ-ооош-лл-шло? — запинаюсь я, отчаявшись до глубины души.

Он сжимает мои руки, темнея во взгляде. Сгусток черноты его волос становится невообразимо смоляным, насыщеннее, чем черный агат, как глубокая-глубокая ночь без единого фонаря, в которой невозможно увидеть никакие предметы, даже стеклянную вазу на полке в шкафу с проблесками мерцаний на рисунках, изображенных на ней. В нем включается ненависть.

— Когда я отошел от побоев, то решил подать заявление в органы… Ничего не предвещало беды. — Он вещает через такую боль… Нет-нет, не физическую, душевную, самую больную из всех, что существует в мире. Когда болит душа, то никакой сильнодействующий укол не в силах оказать помощь. Мы становимся заключенными в своем мире. И ничто, ничто не может в одночасье нас исцелить. И только время в силах вытащить нас из вороного узилища, терзавшего долгие месяцы, годы… — Перевязанный, я вышел из квартиры и побрел в местную полицию. — Останавливается, словно дальше последует то, что трудно вынести наружу. — Счастливый, что, наконец, нахожусь на улице, я стал переходить дорогу и… Убежден, что все это было подстроено, — вставляет он другим голосом, более сдержанным. — И проезжает автомобиль, сбивая меня. Я отлетел в сторону… — медленно и так тихо выражается он, не моргая глазами. — Я позвонил сразу же тебе… когда… — издает глубокий судорожный выдох и одна слезинка, будто дитя, не умеющее держать эмоции, падает вниз, — …когда лежал, почти не дыша от ломоты в теле с острыми прострелами. Я услышал голос Джексона, он передал, что вы отъехали на время, чтобы доделать проект, который будете защищать, и что ты не сможешь подойти к телефону. Но мне в ту секунду, казалось, последнюю секунду своей жизни, хотелось только одного: услышать тебя в последний раз.

С безграничным состраданием, с раздиравшей пополам грудью, в которой всё неистово горит, я взираю на него и прислоняюсь ближе.

— После, очнувшись в палате, я увидел перед собой пустоту. Сначала я подумал, что умер и обрывки воспоминаний сразу же стали ураганом заполнять мой мозг. Бабушке с дедушкой новости обо мне врачи передали не сразу. Я думал, что умру, не оклемаюсь и не хотел, чтобы подле меня в палате, как у умирающего, сидели и горевали. Но… я выжил… И вчера меня перевели на домашнее лечение. Специалисты сообщают, что я в полной норме, — не чувствуя жизни в ногах произносит он, — но… нижние конечности парализованы и нужно помимо прочих лекарств снабжать их массажами и вспомогательной гимнастикой.

С минуту мы находимся всё в том же положении — я сгибаюсь, прильнув к его рукам, а он сидит, как мраморный акролиф, — и мы обмениваемся только глубокими вздохами и выдохами.

— Зачем ты привезла с собой сумку с вещами? — Он уже не держит при себе слезы. Я не в силах ответить, на что он продолжает: — Не нужно оставаться со мной… Не губи себя, милая, — причитает он, плача, закусывая нижнюю губу, чтобы хоть как-то сдержать эмоции. Мои горькие слезы орошают его ладони. — Для чего тебе сирота обуза? — Фраза приводит меня в содрогание. — Я не позволю, чтобы ты делала то, что непозволительно для женщины. Я не смогу теперь обеспечивать семью и… — Он надрывает сердце и ему лихо продолжать. — Это каторга, дорогая, и для меня, и для тебя. — Это каторга, но иначе нельзя. Я заслужила ее. — Я не собственник и не эгоист. Я верил в нас до последнего, но все само решилось… Ты найдешь того мужчину, который сделает тебя счастливой, а я буду один, что мне и суждено…

— НЕТ! — яростно обрываю его мысли, приподнимая голову. — КАК ТЫ МОЖЕШЬ ТАК ГОВОРИТЬ? — с конвульсивной дрожью в руках молвлю я. — НЕТ! Ты столько для меня сделал… Ты думаешь, что я эгоистка и смогу бросить тебя, когда ты нуждаешься во мне? НЕТ! Я СДЕЛАЮ ВСЁ, — губы трясутся от слез. — СДЕЛАЮ ВСЁ, ЧТОБЫ ПОСТАВИТЬ ТЕБЯ НА НОГИ И ОСТАНУСЬ ЗДЕСЬ, С ТОБОЙ!