Счастье Зуттера

В первый день суда ты видел ее только издали, потом в газете появился ее портрет. Редакционный художник, присутствовавший на процессе, вышел за рамки дозволенного и создал произведение, пронизанное благоговением и нежностью. После попытки Ялуки свести счеты с жизнью ее портрет не выходил у тебя из головы. Когда она снова появилась на заседаниях, ты оставил свое привычное место и сел у нее за спиной, чуть сбоку. На ней было платье с высоким воротником, длинные волосы ниспадали на плечи. Ты нетерпеливо ждал момента, когда она отбросит волосы назад и обнажит след, оставленный на ее шее петлей; во сне ты сжимал ее в объятиях, пытаясь впиться зубами в то место на шее, где виднелась покрасневшая бороздка. Когда она, вскрикнув, вся изогнулась и резким движением откинула волосы назад, они медленным черным дождем посыпались на твое лицо и накрыли его вместе с головой Ялу в одной и той же могиле.

23

Вишня отцвела, в биотопе у головастиков появились ножки, неотвратимо надвигается май, головастики скоро превратятся в маленьких лягушат, которые попытаются совершить свою первую прогулку по земле, но далеко не уйдут. Кошка каждый день сидит у воды и проверяет состояние своей лягушачьей добычи, она ждет лишь момента, когда эти восхитительные игрушки созреют. Их не спасут крохотные прыжки, которые они в состоянии делать. Чарльз Дарвин уже сидит наготове в образе черного создания, которое, Зуттер, снова проявляет себя с лучшей стороны — не только следит за уровнем рождаемости, но и берет на себя заботу об истреблении: маленьких лягушек не должно быть. Но сперва они должны немного попрыгать. Кошка должна получить удовольствие от того, как они умирают. Есть лягушат она не станет, ну, может быть, скушает одного из приличия, по ошибке еще одного. Лягушачьи лапки ей не по вкусу, играть с ними она тоже не любит. В качестве подарка могут служить только взрослые экземпляры, но в марте, в период икрометания, они становятся легкой и малопривлекательной добычей. И все же кошка с гордой миной охотника за крупной дичью приносит их на террасу, часто еще не причинив им никакого вреда. Терзать их она начинает, только если Зуттер позволяет втянуть себя в игру. Он должен решиться вырвать лягушку у кошки из пасти. Многообещающим урчанием она приглашает его к этому. Стой, Зуттер, не пытайся спасти чью-то жизнь — кошка только и ждет предлога, чтобы растерзать лягушку, вспомни о ее веселых, как у монстра, глазах. У нее нет дурных намерений. Но Зуттер не любит ее игривого урчания, еще меньше — предсмертных криков лягушки, пронзительных, когда она теряет всякую надежду на спасение, притворившись мертвой. Потом Зуттеру приходится собирать останки растерзанной лягушки и закапывать в розарии, а сверху класть камень. Не то кошке придет в голову выкопать надоевшую игрушку и проверить, не попытается ли она ускакать, если слегка тронуть ее лапой.

Ничего не поделаешь, Зуттер, приходится вспомнить: Йорг Бальмоос и ты были недолгое время вроде бы друзьями, и ты, Зуттер, дружил с ним из страха перед своим противником. Художник подошел к тебе после процесса, о которым ты написал отчет, он искал тебя, чтобы пожаловаться: «Что ты против меня имеешь, Эзе?»

Но сперва вот что: Йорг, как в недобрые старые времена, заговорил с Зуттером на бернском диалекте, что, как он ошибочно полагал, придаст разговору оттенок коллегиальности. Позже Зуттер был ему за это благодарен: диалект давал возможность противостоять назойливому, приводившему в замешательство шарму Йорга.

Зуттер что-то против него имеет, полагал Йорг фон Бальмоос, раз он не стал рассматривать процесс над Ялукой как способ еще больше прославить художника. Сам он считал себя совершенно невиновным в смерти Хельмута X. Уж он-то знал рецепт, как излечить супруга из ГДР от потрясения: «надо было хорошенько его встряхнуть». Связь Йорга с Ялукой все равно скоро «исчерпала бы себя». Ялука тоже должна была знать, хотя он, Йорг, со своим чувством такта и не сказал ей об этом прямо, что любовные истории такого рода «долго не длятся», что он никогда, даже в самом восторженном состоянии, не думал расставаться с Леонорой, «спутницей тридцати несчастных лет». «С Лео не расстаются». Он рассматривал свою связь с ней как своего рода аргумент в пользу эпохального эксперимента, «как в случае с Сартром и Бовари»[16]. Зуттер рассмеялся, но умолчал почему. Это была зацепка, которой Йорг только и ждал.